Множество подобных фактов указывает, что именно образованные (или "полуобразованные") люди составляли правящий слой предреволюционной России - а не дворяне (к концу XIX века разорившиеся) и не "капиталисты", которых тогда в России практически не было.
Разрыв связи с народом требует для нормальных людей какого-то оправдания, и оно реализуется как представление об этом народе как о дикой и тёмной массе. Началось это у нас ещё в XVII веке, когда правящим слоем было дворянство.
Так, Ключевский в "Курсе русской истории", говоря о дворянских нравах середины XVII века, цитирует комедию Сумарокова "Чудовищи", где одно из действующих лиц восклицает: "Я бы и русского языка знать не хотел! Скаредный язык! Для чего я родился русским?" При Петре I дворянство (или "шляхетство", как тогда говорили) было закрепощено не менее "круто" (в современной терминологии), чем крепостное крестьянство: дворянин обязан был служить с 15-ти лет и до смерти или увечья, делавшего его службу невозможной. И вот указом Петра III о "Пожаловании всему российскому благородному дворянству вольности и свободы" вся тяжесть служения государству была переложена на одних крестьян. Естественно, что среди крестьян распространился слух о скорой отмене и крепостного права. Но крестьянам пришлось ждать этой отмены почти 100 лет (точнее говоря, 99 лет и один день). Ряд историков видят именно в этом причину Пугачёвского движения. Такой же отрыв правящего слоя от основной массы народа сохранился, когда этим слоем стали "образованные люди".
Трубецкой считал, что в его время вырабатывается совершенно "новый тип отбора правящего слоя", который он называл (в его идеальной форме) "идеократией", когда этот отбор основывается на служении определённой идее. Вряд ли, однако, протекшее время подтвердило этот прогноз. Во-первых, яркими примерами таких "идеократий" в ХХ веке служили национал-социалистическая Германия и большевистский Советский Союз, в которых служение "идее" было более словесным и которые не выдержали конкурентной борьбы с другими формами государственного устройства. Во-вторых, почему бы тогда не считать примером "идеократии" господство Церкви, как в средневековой Западной Европе, так и в Московском царстве? Да и сам автор считает, что эпоха первых халифов "очень близко подходит к типу идеокра-тического государства (хотя, конечно, отнюдь не совпадает с этим типом)" - но только не объясняет, почему же эта эпоха с таким типом не совпадает (да ещё "отнюдь").
Тем не менее некоторые замечания Трубецкого находят подтверждение в современности. Так, он считает, что идеальное "идеократическое" государство будущего основывается на власти "единой и единственной" партии. И действительно, такая партия существовала и в фашистских странах и в СССР, она существует и в современной России. А тот избирательный спектакль, который периодически происходит в современных странах Запада, лишь должен затушевать принципиальное единство разных, якобы противоречащих друг другу путей, между которыми граждане делают выбор. Так что, вероятно, здесь подмечена некоторая реальная тенденция ближайшего будущего.
Впрочем, надо сказать, что любой строй основывается на некоторой идеологии и в этом смысле несёт в себе черты "идеократии". Это особенно остро показала мне жизнь на двух примерах. Так, я помню разговор с одним моим американским коллегой и даже (по крайней мере - тогда) приятелем. Разговор происходил в ресторанчике под Парижем. Мой приятель сказал: "У меня в Гарварде есть коллега, который считает, что сейчас евреи в СССР тяжко угнетены". На что я ответил, что, по моим наблюдениям, евреи сейчас по основным признакам (доступ к влиятельным постам и к образованию, жизнь, главным образом, в больших городах, наконец, возможность эмиграции) составляют самую привилегированную группу населения СССР. Тут мой собеседник чуть не подскочил на стуле и замахал руками. Мне запомнилось его восклицание: "No, you are going too far!" То есть: "Нет, Вы заходите слишком далеко!" Он, видимо, ожидал от меня ответа в англосаксонском стиле, вроде "с одной стороны это так, а с другой не совсем". Но тут он просто увидел нарушение некоторых границ, через которые я перехожу и "захожу слишком далеко". Это и означает нарушение некой идеологической нормы, что предполагает господство какой-то идеологии.