— Когда все это произошло и даже у нас дома началось всеобщее ликование (тотчас после известия об отречении. — Ю. М. ), мама рассказывает, что дед был мрачен и отмалчивался. Мама обратилась к нему с расспросами о причине такого состояния, и тогда он в страшном волнении ударил кулаком по столу и воскликнул: “Дураки! они не понимают, что теперь-то всему конец, теперь-то все пропало!” — рассказывает Олег Михайлович Родзянко.
— Почему же он не произнес этого во всеуслышание? — ведь слова председателя Думы в те дни еще что-то значили.
— Вероятно потому, что опасался паники, полного развала, хаоса; скажи он это, было бы еще хуже, — ответили мне.
“Временный Комитет ГД, избранный с самых первых часов начала революционного движения” (вопреки Высочайшему Манифесту от 26 февраля о роспуске Думы, — собственно, о приостановке ее и Государственного Совета занятий на неопределенный срок. — Ю. М. ), по мысли Родзянко, “явился источником Верховной Власти. Составляя и назначая Правительство ...как единственный преемственный источник власти и как орган, замещающий министров в случае их ухода (вспомним, что министры, во главе с Председателем, самовольно покинули свои посты, объявив себя в отставке. — Ю. М. ), он основывал свое право на данном ему полномочии народного представительства. Полнота власти исполнительной была передана Комитетом Временному Правительству, и Временное Правительство, говоря словами манифеста Великого Князя Михаила Александровича, по почину Государственной Думы возникшее, было признано...”.
Но в том-то и дело, что никакого манифеста великого князя Мих. Ал. не существовало. Таковым не может быть признан его “акт”, заявление, — текст которого, напомним, был, согласно кн. Щербатову, составлен все тем же Н. А. де Базили. Для того чтобы издать законный манифест, великий князь должен был бы принять престол хотя бы на отрезок времени, необходимый для обнародования манифеста, наконец, только объявить о принятии престола — но этого, как мы знаем, не случилось. Мих. Ал. подписал заявление о том, что он не может принять Верховную Власть, покуда имеющее собраться Учредительное Собрание не выскажет своего мнения по этому вопросу. Таким образом, по мысли заявления великого князя, власть как бы условно остается за ним, но восприятие ее задерживается до особого распоряжения некоего законотворческого органа, даже понятия о котором не существовало в законах Российской Империи. Так ли, иначе, но получается, что великий князь законодательствует, не вступая на престол, т. е. не будучи носителем власти. Юридическая ничтожность этого “манифеста”, равно как и правовая слабость распущенной Государем Думы, — не говоря уж о сомнительности будто бы окончательной версии акта отречения, — надо полагать, осознавались тогда и Родзянко и другими думцами. Тому есть подтверждение. Читаем у Родзянко в изложении невестки: “Хотя, по первой мысли Императора Николая II, сформирование первого ответственного (перед Думой. — Ю. М. ) министерства он предполагал поручить Председателю Государственной Думы, но... принять эти поручения я не мог по разным властным причинам...”
Первый состав Временного правительства возглавил кн. Г. Е. Львов, — потому что он “одним из последних указов Императора Николая II был назначен Председателем первого ответственного перед Палатами Совета Министров и, таким образом, носил на себе преемственность власти, делегированной ему от лица еще не сверженной Верховной власти...”. Известно, что указ этот в силу не вступал. Отметим только, что в изложении рассказа Родзянко сказано — “сверженной”, а не “добровольно отрекшейся”, что превращает поиски законного преемника в заведомую бессмыслицу. Но все же о преемственности еще заботятся. В послесловии к своим записям рассказов свекра Е. Ф. приводит его слова, сбереженные в воспоминаниях Н. Энгельгардта, служившего в 1917 г. в канцелярии Думы: “Это (отречение в пользу великого князя Михаила Александровича — Ю. М .) была роковая ошибка. При отречении в пользу сына еще что-нибудь можно было спасти. Преемственность власти не была бы нарушена. ...Второе же отречение ...погубило все.”