Он эту искру разумом зовет
И с этой искрой скот скотом живет.
Бессмертные ставят важнейшие вопросы бытия, а наши театралы ставят мюзиклы. Содержание всякого настоящего искусства неисчерпаемо, как неисчерпаема сама жизнь и рождаемые ею вопросы; говорить же о содержании мюзикла — все равно что делать критический разбор водевиля. Зрелища для того и придуманы, чтобы не осталось никаких вопросов и человек стал глупее самого себя. С другой стороны, понятно, что повальная мюзикализация сегодняшнего театра не имела бы такого оглушительного отклика, если бы musical, предполагающий много денег и мало образования, не пришелся нашим мещанам как раз по голове, способной воспринимать лишь те чувства и мысли, которые можно петь и танцевать.
С точки зрения отцов христианской церкви (да и всего культурного человечества), не смерть тела, а именно смерть души, сознания и есть смерть в полном смысле слова . В самом деле: “мертвые души”, “живой труп” — к кому именно это относилось во все времена — разве к тем, кого уже похоронили? Значит, не будет преувеличением сказать: то, во что успел выродиться современный театр (и не только он один, конечно), есть по преимуществу не что иное, как средство умерщвления человека. И что может быть страшнее и безнадежнее этого эпидемического перерождения, когда люди перестают быть людьми и не замечают или даже очень рады этому?
Кстати, привычное выражение “массовая культура” (a musical можно рассматривать как некий ее символ), даже не очень строго говоря, есть противоречие в определении. По сути дела, “массовая культура” имеет такое же отношение к культуре , как свиная лужа — к горному источнику, самомнящее слабоумие — к поискам мудрости, “лицо с обложки” — к лику праведника... Это не то что не культура, а ее прямое отрицание . В самом деле: не может же то, что имеет несопоставимое содержание, прямо противоположные цели — умерщвление и оживление человека — называться одним и тем же словом!
Выражая точку зрения всей русской культурной традиции, Бахтин писал, что искусство творится не среди другого искусства, а в событии жизни. Оно отвечает за жизнь — и только это делает его важным и серьезным делом. И чем больше художник, тем выше его представление о человеке, тем взыскательнее его отношение к действительности. Отказываясь от участия в общей жизни, искусство тем самым лишает себя всякого содержания и смысла.
Постмодернизм, сознательно обрывая связь с тем лучшим, что накоплено тысячелетиями развития человечества, совершает культурный суицид. Как и всякий нигилизм, он если что-то и отрицает, то прежде всего самого себя. Ибо всякая духовная жизнь может существовать лишь в сердечной, интимной связи с прошлым, а “все, что принадлежит только к настоящему, умирает вместе с ним”.
* * *
В том же здании Театрального центра на Дубровке находилось одно интересное заведение, принадлежащее чеченским родственникам нашей известной певицы, благодаря которой мы узнали: вместо того чтобы вести “грязно пахнущую, бессмысленную войну в Чечне”, лучше открывать хорошо пахнущие и полные смысла гей-клубы.
По-своему замечательно, что на встрече с президентом министр культуры (он же ведущий развлекательной телепередачи “Культурная девиация”) не шутя назвал мюзикл театром , уверяя, что он “повышает дух нации и объединяет людей”. И правда, чем же еще можно по-настоящему воодушевить толпу заскучавших мещан, если не кордебалетом? Средство-то проверенное. Еще во времена Чехова начинающие ослабевать старички ходили на балет, чтобы подбодрить себя. И ведь помогало — выходили с маслеными глазками. И насчет объединения не поспоришь: и водевиль вполне может кого-то объединить — если только это чудо природы само поняло, что сказало. Или вот хорошо известные ему стриптиз-бары для гомосексуалистов — разве они никого не объединяют? Или недостаточно крепко?
На обанкротившийся musical правительство поспешно выделило сотни миллионов рублей, чтобы поскорее его восстановить — как звездно-полосатый “символ новой России”. На том же самом месте, которое один из актеров “Норд-Оста” невольно назвал “какой-то братской могилой”, где неуместно уже плясать и развлекаться... То, что он сказал, это понятно, но боюсь, что сказалось здесь много больше.