Воспоминания Ямщикова — очень своевременная книга. Книга искренняя, пылкая в выражениях заслуженной любви и не менее заслуженной ненависти. Сквозь горький дым Отечества в ней проступают лики праведников, на которых стоит и Псков, и Москва, и вся наша Русская земля.
Сергей Викулов • Проступают граниты... (Наш современник N3 2004)
Сергей ВИКУЛОВ
ПРОСТУПАЮТ ГРАНИТЫ…
Стихи “окаянных лет” Ольги Фокиной
На нашей улице не праздник.
…Но я на вашу — не пойду.
Ольга Фокина
Министр культуры в Российском правительстве Михаил Ефимович Швыдкой, не зная, видимо, чем заполнить служебное время, “устроился” по совместительству телеведущим еженедельной, им же придуманной программы “Культурная революция”.
Одну из самых первых передач в рамках этой программы он “любезно” адресовал русскому народу, назвав ее “Русский фашизм страшнее немецкого”. Отклики русских людей, особенно участников войны, оскорбленных наглым заявлением министра, были опубликованы в “Советской России” и других патриотических изданиях, и я не стану повторяться. Тем более что меня задела не меньше, чем эта, следующая передача, которую венчал траурный заголовок: “Русская* литература умерла”.
Рыдать бы министру культуры по поводу столь печального известия, рвать волосы на голове, а он ликует, как полководец, одержавший великую победу; ликует, забыв, что литература — стержень культуры; сломался стержень — рухнула культура! И если Швыдкой при этом остался министром, то не культуры уже, а бескультурья.
Но это к слову…
Нам важнее понять: на каком основании министр отважился на столь громкое заявление: “Русская литература умерла”? Одно из двух: или он не знает современную русскую литературу, или знает, но не хочет, чтобы ее знал народ. Ближе к истине, думаю, второе предположение: НЕ ХОЧЕТ!
Не хочет потому, что понимает: слишком силен в ней разоблачительный, протестный пафос, звучащий порой как набат. Ему, призванному глушить такую литературу, мало уже всемогущей цензуры рублем, в результате которой книги и журналы для основной массы народа по цене стали абсолютно недоступными. И он решил впрячь в это дело в качестве пристяжного к кореннику (к экономической цензуре) еще и внушение словом: русская литература умерла, без разъяснения, конечно, почему умерла, да еще столь скоропостижно? И почему именно теперь скончалась она, родная, русская, в конце десятилетнего пребывания у власти “демократов”?
Народ наш по привычке, приобретенной в советское время, верит слову, произнесенному с “высокой колокольни”, а если оно произнесено не диктором-“тараторой”, а самим “начальством”, верит безоговорочно. И значит, цель, которую имел в виду Швыдкой, готовя эту передачу, достигнута: можно с уверенностью предсказать дальнейшее снижение тиражей книг и особенно литературно-художественных журналов. “Литература умерла, — рассудит читатель, — значит, умерли и журналы. И потому разумнее купить бутылку, чем “покойника”, пусть и в красивой обложке”. И не так-то просто доказать ему, что он обманут. Но я все-таки попытаюсь сделать это.
Сразу скажу: министр культуры, весело уложив русскую литературу в гроб, выдал желаемое за сущее.
За два-три месяца до “похорон” литературы, показанных Швыдким на всю страну, в Вологде вышел в свет* двухтомник избранных стихотворений и поэм русского поэта-современника, лауреата Государственной премии РСФСР имени М. Горького Ольги Александровны Фокиной. Два тома. Почти тысяча страниц! Есть что почитать! А главное — есть о чем подумать. О. Фокина — поэт остросоциальный, поэт-гражданин, поэт-патриот.
Откладываю все дела, погружаюсь в первый том и, с особенным пристрастием, во второй, в котором собраны, по свидетельству самой Ольги Александровны, стихи “окаянных лет” (1985—2002 гг.).
Многолюдным был русский Север перед Великой войной. И что особенно отрадно отметить — деревенские улочки, окрестные поля и леса с утра и до позднего вечера звенели детскими голосами. Из тысяч и тысяч крестьянских детей, родившихся за три-четыре года до войны, провидению угодно было избрать одного на высокую и непривычную для деревни роль Поэта, по-былинному — сказителя, певца народных свершений и утрат в труднейшие из самых трудных годы.
Этим избранником стала шустрая девчушка из глухой архангельской деревушки Корнилово. Бог наделил ее зорким, приметливым глазом, тонким чувствованием, глубоким состраданием к женщинам и старикам, взвалившим на себя и ту ношу крестьянского труда, которую бросили, уйдя на войну, мужики.
Несладко было им под той ношей.
…Через какие-то годы, когда Оля научилась уже думать стихами, припомнилась ей из той поры такая картина: мать возит на Карьке торф (архангельскую землю, прежде чем вспахать да засеять, требовалось “подкормить” хотя бы торфом). Идет она, понукая лошадку, обочь тяжело нагруженной двуколки, а дома…
Дома плачет горько, долго
На сыром тряпье дитя.
Уж не первую недельку
В доме хлеба ни куска.
И соломенная стелька
Лезет вон из-под носка…
Идет мать, пошевеливает вожжами, а в голове неотвязно одно и то же: вчера в избе “был налоговый агент”. “Карандашик сунул в руку”, — указал:
Распишись под этой “птичкой”
И вон там еще… и тут:
Завтра сдашь в сельпо яички,
А не то пойдешь под суд.
Вынь да выложь честь по чести
Мясо, шкуру от телка,
Три кило овечьей шерсти,
Триста литров молока…
Демократ-реформатор — любой из нынешних, — прочитав такое, воскликнет: “Вот он, ваш колхоз, ваша советская власть, коммуняки! Вот она, “седьмая шкура”, сдираемая с колхозника!”. И затвердит на память эти стихи, и при случае продекламирует в оправдание “реформ”, благословивших разгром колхозов, разрушивших все, что было выпестовано в деревне с расчетом на коллективный труд.
Сама же О. Фокина эти и подобные этим стихи создавала не как обличение колхозного строя, а как мужественное свидетельство о великом трудовом и нравственном подвиге деревенского люда в час, когда решалось: быть России или не быть? С полным осознанием своего высокого призвания она каждой строкой таких стихов как бы говорила миру: “А ну, кто еще способен на такое?”.
Обозревая положение дел в ненавистных “Советах”, забугорные радиоголоса сладострастно мусолили события и факты, свидетельствовавшие об ужасающей бедности победившего народа, низкой оплате труда колхозников, нехватке хлеба при изобилии — хоть залейся! — алкоголя.
Оля все это видела своими глазами. Она, как все ребята, училась “при свете дымной лучины писать первые буквы”, как все, помогала колхозу; не было такой работы, которую она не знала бы и не умела сделать. Это ее подросшими подружками была “придумана” тогда частушка, помнящаяся и теперь: