Когда в советской деревне разрушение жизни сменилось созиданием, изменилось и отношение поэта к Сталину. Михаил Гаспаров честно и точно комментирует смысл знаменитой мандельштамовской “Оды” 1937 года, сравнивая её с памфлетом “мы живем, под собою не чуя страны...”, написанным четырьмя годами ранее:
“В середине “Оды”... соприкасаются... прошлое и будущее — в словах “Он свесился с трибуны, как с горы. В ряды голов. Должник сильнее иска”. Площадь, форум с трибуной... Это не только площадь демонстраций, но и площадь суда. Иск к Сталину предъявляет прошлое за то злое, что было в революции и после неё (в том числе и за коллективизацию. — Ст. К . ). Сталин пересиливает это светлым настоящим и будущим... Решение на этом суде выносит народ... В памятной эпиграмме против Сталина поэт выступил обвинителем от прошлого — по народному приговору он неправ...” (из работы М. Гаспарова, стр. 94).
Жизнь, преодолевшая страшные раны коллективизации, налаживалась на глазах.
Уже в 1931 году ЦИК СССР начал возвращать избирательные права “лишенцам” — сократив их число до двух с небольшим миллионов человек (2,5% от численности взрослого населения). А летом 1936 года все они были восстановлены в политических правах, так же как и 768 тысяч человек, репрессированных по закону от 7 августа 1932 года, известному как “закон о трех колосках”.
30 декабря 1935 года “Известия” опубликовали постановление правительства “О приеме в высшие учебные заведения и техникумы”, отменявшее все ограничения, связанные с социальным происхождением лиц, желающих получить образование.
А 21 апреля 1936 года власть отменила свои предыдущие постановления, ущемляющие казачество, восстановила казачьи части, с их традиционной формой, с правом на воинскую службу. В том же году было разрешено свободное проживание по всей стране многих тысяч людей, высланных из Ленинграда в связи с убийством Кирова, осенью 1936 года страна рассталась с карточной системой. С 1 октября была узаконена свободная продажа мяса, масла, рыбы, сахара, овощей. Страна готовилась принимать Сталинскую конституцию, в которой предполагалось нечто неслыханное: “...избирательные списки на выборах будет выставлять не только коммунистическая партия, но и всевозможные общественные беспартийные организации... Всеобщие, равные, прямые и тайные выборы в СССР будут хлыстом в руках населения против плохо работающих органов власти” (из интервью И. Сталина американскому журналисту Рою Уилсону от 1 марта 1936 г.).
(К сожалению, из-за мощнейшего сопротивления партийной бюрократии на местах эти планы Сталину осуществить не удалось.)
Все, к чему в это время прикасался поэт, вырастало как на дрожжах, обретало титанические объемы, входило всей громадой в историю:
“Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах”, “На Тоболе кричат, Обь стоит на плоту, и речная верста поднялась в высоту”, “Ты наслаждаешься величием равнин”, “И плывет углами неба восхитительная мощь”, “К ноге моей привязан сосновый, синий бор”, “Дрожжи мира дорогие: звуки, слёзы и труды”, “В роскошной бедности, в могучей нищете” и т. д.
Изгнание и нищета не властны над жизнью духа, если речь идет об эпическом зрении, которым поэт видит “горловой Урал” , “плечистое Поволжье” . В это же время кинематографический эпос социализма — “Чапаев” становится любимым фильмом Иосифа Мандельштама и Иосифа Сталина.
Поэт счастлив во время грандиозных сталинских демонстраций созерцать в XХ веке на Красной площади картины величия, присущие легендарным временам Богов и Героев:
Я сердцем виноват — я сердцевины часть
До бесконечности расширенного часа.
Час, насыщающий бесчисленных друзей,
час грозных площадей с счастливыми глазами…
Я обведу еще глазами площадь всей,
всей этой площади с её знамен лесами.
(11.2.1937 г.)
Не колонны “винтиков”, механически марширующих по воле диктатора, видит он во время парада на Красной площади, но “бесчисленных друзей”, участвующих в жизни более значительной, нежели жизнь Акрополя, Агоры, античного хора.
И, конечно же, вершиной этих поисков “укрупнения” жизни у Мандельштама явились стихи, прямо и открыто обращенные уже не к “кремлевскому душегубу и мужикоборцу” , не к казнелюбивому “осетину” , но к вождю, достойному того, чтобы о нем говорили губы Гомера, Софокла или Эсхила.
* * *
Ахиллесовой пятой всех профессиональных мандельштамоведов был и остается мистический страх перед тем фактом, что поэт был предельно искренен во всех своих стихах о советской эпохе, об укрупняющемся времени, о Сталине.
Им легче признать его двурушником, приспособленцем, спасавшим себя, в лучшем случае “умопомраченным” человеком, творившим в атмосфере своеобразного самогипноза и самообмана. Ну и, конечно, одновременно с такого рода рассуждениями мандельштамоведы усиленно занимаются мифологизацией Сталина.
“Если что Сталин умел в совершенстве, так это мстить — и выжидать для мести удобного часа”, — пишет во вступлении к двухтомнику поэта Сергей Аверинцев и продолжает: “Мандельштам, какими бы противоречивыми ни были к этому времени его, может быть, уже не всегда вменяемые мысли, — должен был причинить себе при работе над “Одой” немалое насилие”; “работа над “Одой” не могла не быть помрачением ума и саморазрушением гения”.
Б. Сарнов, пытаясь мыслить одновременно и за вождя, и за поэта, рассуждает как врач-психиатр из института им. Сербского: “Узнав, что Мандельштам считается крупным поэтом, он (Сталин. — Ст. К. ) решил до поры до времени его не убивать… Он хотел заставить Мандельштама написать другие стихи. Стихи, возвеличивающие Сталина”.
Как будто Сталин только и был озабочен тем, чтобы его прославляли поэты и писатели, а не созданием армии и строительством Кузбасса, не авиацией и железными дорогами, не дипломатической борьбой и заботами о том, как отвести от страны приближающуюся войну.
Но какое до этого дело Льву Колодному, который в книге “Поэты и вожди” изображает Мандельштама заурядным ремесленником-стихоплетом:
“Мандельштам написал хвалебные стихи о Сталине в 1937 году, когда пришел конец ссылки, надеясь, очевидно, таким образом доказать, что он не “враг народа”. Он пытался зарифмовать с огромными усилиями то, что не уставая твердила пропаганда: о сталинской клятве, побегах Сталина из ссылки, о том, что Сталин — это Ленин сегодня”.
Ссылаясь на какое-то зарубежное издание поэта, Колодный, цитируя последнюю строку стихотворения “Если б меня наши враги взяли” , — совершает в сущности подлог и взамен подлинного текста: “будет будить разум и жизнь Сталин” — цитирует “губить”.
Да и вообще, все разговоры о личной патологической мстительности Сталина — смердящий миф. Вождь жестоко относился лишь к тем, кто посягал на его Дело, на его государство, на его цивилизацию, а не на его личное имя или на его честь… Он был жесток к близким людям своей семьи, если они не понимали грандиозности его Дела и мешали осуществлять его: к жене Надежде Аллилуевой, к сыну Василию, которого много раз наказывал, осаживал, ставил на место. А его знаменитый ответ: “Я солдат на фельдмаршалов не меняю” относительно судьбы сына Якова, находившегося в немецком плену? Разве это не говорит о почти полном отсутствии в натуре Сталина личного, кровного, естественного для большинства людей эгоизма?
Вспомним, какое наказание в “эпоху Большого Террора” получил Алексей Каплер, киносценарист, сорокалетний одесский “дон Жуан”, соблазнивший школьницу, шестнадцатилетнюю любимую дочь Сталина. Сначала сотрудники НКВД предлагали ему прекратить волочиться за Светланой, уехать из Москвы, но Каплер демонстративно играл с огнем, покамест Сталин не приехал к дочери, когда она “собиралась в школу” , потребовал письма её соблазнителя, а в ответ на то, что она Каплера любит, как всякий отец, вышел из себя, дал ей пощечину и закричал: “Ты бы посмотрела на себя — кому ты нужна?! У него кругом бабы, дура” . Вечером, когда Светлана вернулась из школы, она увидела, что отец ищет в её бумагах письма и фотографии Каплера и рвет их. Да, несчастный отец жестоко обошелся с дочерью, но как он, грузин, восточный человек, аскет, владыка полумира, поступил с негодяем-соблазнителем? Да ему стоило пальцем бы пошевелить, чтобы того сгноили, в порошок стерли. Однако дело было не государственное, а его, Сталина, личное, и человек, опозоривший его семью, посягнувший на честь его фамилии, отделался легким испугом. Не забудем и то обстоятельство, что эта история произошла во время Сталинградской битвы, когда всё существо Сталина было занято одним — как устоять… Поистине, наверное, именно тогда, по словам Вертинского, — “над разорванной картой России поседела его голова”… А тут еще Каплер…