И вотнаступил тот страшный день — воскресенье двадцать первого сентября сорокпервого года, когда мы с Лёлькой дежурили в разных сменах — она сменила меня.Мне ужасно захотелось поболтать с ней, и я вернулась из раздевалки в первуюхирургию. Но ещё издали я заметила, что сейчас лучше Лёльке не мешать.
Она стояларядом с Борисом, присевшим на подоконник. Я, кажется, впервые видела Бориса впрогулочном фланелевом халате. Он едва доходил ему до колен, и длинный Борисвыглядел довольно нелепо. Но лицо его мне показалось таким красивым, какникогда прежде. Наверное, потому что он ощущал счастливый взгляд Лёльки. Онувидел меня, полузакрыл глаза и качнул длинными, как у девушки, ресницами — такон научился здороваться в то время, когда от боли ему трудно было говорить.Лёлька, заметив его взгляд, оглянулась, но сделала досадливый жест: нашла, мол,подходящий момент появиться. Я повернулась и оставила их вдвоём.
Когданачалась бомбёжка, я была уже дома. В тот день налёт отличался особойсвирепостью — гитлеровцы делали последние попытки штурмом овладеть Ленинградом,и фашистское командование отдало приказ сравнять Ленинград с землёй, аКронштадт, защищавший Ленинград с моря, с водой.
Дом нашстоял на берегу залива, и из котельной, превращенной в бомбоубежище, мне былослышно, как кипит вода от бомб — недолёт, перелёт, — не так-то просто вражескимсамолётам попасть в узкую прибрежную полосу острова, ощерившуюся укреплениями иотчаянно бьющими оттуда зенитками.
— Вродебомбят район госпиталя, — сказала, прислушиваясь, соседка.
— Госпиталь? — встрепенулась я. — А ведь там Лёлька!
После отбоясо всех ног помчалась в госпиталь.
— Стой!Покажи пропуск,- задержал меня у ворот дежурный. — Тебе куда?
— В первуюхирургию.
— Нет еёбольше, твоей первой хирургии.
— Как это“нет”? — оторопела я.
— Фугаскапрошила сверху до самого бомбоубежища.
От нашейпервой хирургии остался кусок. Висели в воздухе железные кровати, чудомзадержавшиеся за две передние ножки, ветер трепал простыни, зацепившиеся зауцелевший оконный проём третьей палаты. Глубокая воронка зияла на месте другихпалат. Груды кирпичей, щебня, металлических прутьев. Люди копошились у этихкуч, разбирая обломки. Люся в запачканном кирпичной пылью и гарью ватникетащила пустые носилки.
— ГдеЛёлька? — бросилась я к ней.
Она как-тостранно посмотрела на меня и быстро пошла прочь. “Нет, не может быть! -застучало у меня сердце. — Она просто не видела Лёльку, вот и всё”.
— ГдеЛёлька? — с отчаянием закричала я незнакомому пожилому санитару.
— Какаятакая Лёлька? — не понял он. — Если она была тяжелораненой и её нельзя былоспустить в бомбоубежище, то уцелела твоя Лёлька — по пожарной лестнице сняли, авот если сошла вниз, так ведь видишь сама…
Он указална воронку.
Я тупоглядела на то место, где должны были найти убежище Парфёныч, Борис и ещёнесколько уже ходячих раненых.
— Но где жевсё-таки Лёлька? — простонала я.
Кто-то сзадиобнял меня за плечи. Я стремительно обернулась — вот где она! Нет, это былхирург Волков.
— Пойдёмотсюда, Аня, — сказал он каким-то виноватым голосом, — всех, кого можно былоспасти, уже спасли.
— Нет, -вырывалась я. — Нет, нет, нет!
Я бросиласьк груде кирпичей и принялась яростно разбрасывать их в разные стороны, ломаяногти и задыхаясь от кирпичной пыли. Меня пытались увести, но я отбивалась иопять подбегала к развалинам. Так продолжалось до тех пор, пока у меня непотемнело в глазах и я не рухнула плашмя на камни, под которыми погибли Лёлькаи Борис.
А впередиещё была целая война.
ВАНДА БЕЛЕЦКАЯ ПОРТРЕТ МОЕГО ДЕДА
О моем дедея впервые услышала… в музее на выставке, посвященной очередной годовщинеОктябрьской социалистической революции. Было это в последний предвоенный год. Яучилась в первом классе, и нас повели на экскурсию.
Средиэкспонатов заметила фотографию осанистого мужчины в военном мундире, с пышнойшевелюрой, усами и бородкой. Грудь его была в орденах, через плечо шла лента созвездой. Может быть, я бы и не обратила на фотографию внимания, если бы неподпись: “Сенатор С. П. Белецкий, назначенный товарищем министра внутреннихдел”. Что-то екнуло в моем сердечке — я ведь тоже Белецкая… Заметив вниманиеученицы, экскурсовод пояснил: “Ничего интересного — верный пес Николая”.
Дома яподелилась увиденным с маминой бабушкой Марией Осиповной Шаблиовской. Та,ничего не отвечая, полезла в свой шкаф, из-под постельного белья достала альбомфотографий (раньше мне его почему-то не показывали). Грустно вздохнула: “Тыправильно догадалась, Вандочка. Это твой дедушка — Степан Петрович Белецкий.Вот он с женой Ольгой Константиновной на их даче в Пятигорске”. Тот же мужчина,что я видела на фото в музее, только в штатском, шел по аллее. В рукахщеголеватая тросточка, рядом стояла красивая дама в широкополой шляпе с цветамии в длинном платье. На другом снимке — мой дед, веселый и молодой, ласковоположил руку на плечо мальчика моих лет и очень похожего на меня. Пожилаяженщина (“Мать Степана Петровича, Анна Нестеровна”, — поясняла бабушка, водяпальцем по фотографии) держала на коленях маленькую девочку с бантом в волосахи в пышном платьице; другая девочка, с длинными косичками и в таком же платьицес оборками играла на пианино. “Мальчика ты, наверное, узнала, это твой папаВолодя, а девочки — твои тети: Наташа и Ирина”, — продолжала бабушка.
Когда же яспросила, почему дед — “верный пес Николая”, она недовольно проворчала: “Неслушай глупости, твой дед — честный, порядочный человек, он присягал царю ине предал его, как все”. “А что с ним случилось?” — не унималась я.“Расстреляли в революцию…” Бабушка была явно недовольна тем, куда зашелразговор, сердито захлопнула альбом и убрала назад под простыни в шкаф.
Я печальноподумала: “Ничего себе, деда расстреляли, папу посадили…” Об этом-то яхорошо знала.
Вечером,ложась спать, я пристала с вопросами о деде к маме. Моя красавица мама, Ксения,Ксаночка, как звали ее все, всегда такая веселая и приветливая, погрустнела:“То, что ты узнала — правда. Только не надо никому рассказывать про деда.Хватит с меня и Володи… Думаю, что его арестовали из-за расстрела СтепанаПетровича. Дай Бог, чтобы мы все остались живы и увиделись…” Она крепкообняла меня и сидела так, пока я не уснула.
Через многолет мама призналась, как долгие годы жила в страхе, что меня отнимут у нее изаберут в детский дом, такое случалось нередко. Боялась, но фамилию мне неменяла, как делали некоторые в репрессированных семьях, и сама оставаласьБелецкой, хотя вышла второй раз замуж и родила во втором браке тоже дочку,моложе меня на семь лет.
Когда моегопапу арестовали, мне было три года. Он, молодой писатель, был осужден в 1935году Особым совещанием при НКВД СССР по статье УК 58-10. Вновь увидела я еголишь через 11 лет, в Вологде, куда он был выслан после тюрьмы. Бог дал емудолгую жизнь, он стал опять писать, работал в Вологодском краеведческом музее,женился на достойной женщине, художнице, семья которой тоже быларепрессирована. В последние годы жизни (он умер в 1984 году) стал активнопечататься. Но реабилитации своей так и не дождался. Она наступила только в1992 году, когда ни его, ни мамы уже не было в живых*…
Однаковернусь к моему деду — Степану Петровичу Белецкому. Я много расспрашивала о немнаших родственников, знавших его, прочитала написанные им в тюрьмевоспоминания, его книгу о Григории Распутине, нашла крайне редкие упоминания онем в литературе, и он постепенно становился для меня родным человеком, как иположено деду.
Сведения оС. П. Белецком в исторической литературе достаточно скудны. Тем не менее онзанимает свое место в истории предреволюционной России и в силу своегослужебного положения, и в силу своей многогранной, порой противоречивойличности. Мне кажется несправедливым, чтобы образ его искажался политическими иидеологическими пристрастиями, как было до сих пор.
Родился С.П. Белецкий на Украине с 1872 году. Несмотря на дворянское происхождение,богатством своей семьи, ее привилегированным положением он не мог похвастаться.Ему все пришлось добывать самому, благодаря способностям, трудолюбию, энергиии, что греха таить, огромному честолюбию.