Углубленно-зоркий,адекватный взгляд на сложную, трагически-одинокую, закрытую личностьШолохова, на его истинное миропонимание и мирооценку, пронизывающие его мощнуюхудожественность, фокусируется Феликсом Кузнецовым в сугубо конкретном,обильно документированном и вместе — интуитивно-точном, мастерском поиске.Разворачивается своего рода ковровое исследование, покрывающее квадратза квадратом все предметное поле замысла книги. Тут и аналитическое вчитываниев черновые рукописи “Тихого Дона” (“текстологическая дактилоскопия”), иреконструкция реальных, а не расхоже мифических фактов биографии Шолохова, ивпечатляющее обнаружение истоков образа Григория Мелехова, прототипов какглавного героя, так и других лиц народной эпопеи. Это и раскрытие географических,топонимических “прототипов” романной среды, и подробная, с массой новыхпластично вылепленных фактов история его создания и публикации, и сопоставлениешолоховской поэтики, царственно-львиных возможностей его таланта с манеройписьма значительно более мелких литературных особей из выдвигаемых“претендентов” на авторство…
Анализчерновых рукописей, профессионально тонко произведённый в книге Кузнецова,впервые вводит читателя в творческую лабораторию Шолохова. И тутобнаруживается, как, пожалуй, не меньше благоговейно любимого им Льва Толстого,работал он над текстом, сдирая лезшие под перо литературные обкатанности,выходя к новорождённой свежести слова, как вместе с тем выпалывал чрезмернуюизысканную орнаментальность (эту стилевую примету эпохи 1920-х годов), как стремился“к максимальной точности при минимальной затрате языковых средств”, к“филигранному совершенствованию текста”, какие замечательные “прогностические”на будущее развитие сюжета и героев “зарубки на полях” делал он… Кузнецовнаглядно раскрывает, как движется работа над стилем, устанавливается векторразвития художественной мысли — уже со знаменитого зачина романа, не сразудавшегося Шолохову, где наконец прорезалась и укрепилась верная родовая нота,свился “ген”, чреватый эпическим разворотом, большим повествовательнымдыханием. Шолоховская правка идёт в направлении основной его стилевой доминанты- органического слияния авторского голоса с народным типом видения, черпающегосвоё образное выражение исключительно из непосредственно наблюдаемых и переживаемыхбытовых, трудовых, природно-физиологических реалий.
Кстати, каксвидетельствуют близкие, массу черновых листов молодой Михаил Александровичвообще отправлял в огонь — что погребаться под ними! И так подсмеивалисьтрудовые односельчане над его странно-бумажными занятиями. Вообще в совсемдругой, не городской, потомственно-интеллигентно-литературной традиции жил они мыслил. Невозможно представить себе Шолохова собирающим и хранящим каждуюсвою самую исчерканную и “никчемушную” страничку, комфортно, со вкусомвосседающим на приведённом в порядок для будущих исследователей архиве. Сам подпостоянным подозрением местных партийно-сыскных органов, знавший, что егописьма читают чужие заинтересованные “товарищи”, чуть не угодивший в 1937 годув шестерёнки репрессивной машины, что уже захватила его вёшенских друзей,Михаил Александрович, несмотря на все свои официальные регалии, фактически доконца жизни опасался наблюдения чужих глаз за своими бумагами. Недаром послевторого инфаркта, лишившего его творческой трудоспособности, он перед поездкойв Москву на лечение многое сжёг из своих рукописей, в том числе из последнегоромана “Они сражались за родину”.
В изучениитопографии и прототипов романа Кузнецов опирается на работы вёшенских,верхнедонских краеведов, на то, что в русской мысли было названоотечествоведением, местной географией и историей, созидаемойсамими жителями той или иной конкретной местности. (А это как раз начистоигнорируется антишолоховедами.) Кто другой может так бережно и любовно представитьнарод как историческую личность в том его малом, запечатлённом реальнымиименами и деяниями сегменте, который обычно не зачерпывает большаяисториография, работающая лишь с крупными, стяжавшими себе культурноебессмертие именами и анонимной массой! Естественно созидается уникальная,нерасчленяемая и не заменяемая ни в одной своей детали констелляция местнойтопографии, биографических фактов, конкретных прототипов (героев “Тихого Дона”,имеющих таковых, около двухсот пятидесяти), взаимно проверяемых свидетельствсовременников и земляков писателя, которая упорно отсылает к одному, и толькоодному человеку — Михаилу Шолохову и его творению.
Поразительновнедрён художественный мир писателя в конкретность пространственного иисторического ареала жизни автора, в окружающую его природу, бесконечнуюмозаику реальных типажей и характеров, их жизненных историй… В этом одна изчерт природного таланта Михаила Александровича, наделённого гениально-зоркимглазом, чуткими ноздрями и ушами, феноменальной наблюдательностью и памятью,качествами, роднящими его с Гоголем, который признавался в своей страсти смалых лет “замечать за человеком, ловить душу его в мельчайших чертах идвижениях его”, в способности писать человека только с цепко схваченной натуры.
ПовествованиеФеликса Кузнецова о Харлампии Ермакове, одном из прототипов Григория Мелехова(особенно по части “служивской” биографии, по трагической сути их судьбы), чьидоверительные беседы с молодым Шолоховым стали источником сведений иневыдуманных деталей, связанных как с Первой мировой войной, так и особенно сВерхнедонским восстанием, — настоящий поисковый роман. В нём впервые вышло набелый свет и следственное дело (хранящееся в архиве Ростовского ФСБ)расстрелянного 17 июня 1927 года полного Георгиевского кавалера, командира сначала 1918 года Красной Армии, затем сотни и дивизии вёшенских повстанцев и,наконец, Конармии Будённого… Но не только канва метаний, и добровольных, ивынужденных, из стана в стан шолоховского земляка полностью совпадает с зигзагамивоенной судьбы его героя, но и ряд самых впечатляющих эпизодов и деталей,знакомых каждому читателю “Тихого Дона”, идут из рассказов Ермакова о себе.Это, к примеру, и первое убийство Григорием жалкого, безоружного австрийца, иего виртуозно-сокрушительный “баклановский удар” шашкой, и сколь похоже сосвоим прототипом был он “ужасен” в бою, и как остервенело овладел им демонмщения и убийства, когда он, так же как Ермаков, зарубил в бою восемнадцатькраснофлотцев, а потом бился в истерике, ужасаясь самому себе (кстати,последнее фигурировало среди главных обвинений следствия). А ведь для судебногоразбирательства вопроса об авторстве, который так и норовят сделать вечнымдетективы антишолоховедения, вполне достаточно последнего эпизода (реальностькоторого на допросе признал и сам Харлампий Васильевич), чтобы жалко и позорнообесценились все их версии, ходы и домыслы…
Таких жеперекличек и совпадений жизненных фактов с “Тихим Доном” немало ещё в одномследственном деле, открытом для нас Феликсом Кузнецовым. Речь идёт о ПавлеКудинове, историческом персонаже шолоховского романа, реальную “голгофу”которого (от руководства Вёшенским восстанием до эмиграции в Болгарию,деятельности в казачьих организациях, ареста СМЕРШем в 1944 году, десяти летсибирских лагерей, возвращения к семье…) впервые точно и выразительновосстанавливает автор книги. Анализ психологического типа такихказаков-фронтовиков, как Харлампий Ермаков и Павел Кудинов, их глубинныхсоциальных идеалов, первоначального отношения к революции, разочарований,личной драмы подробно явлен в книге Кузнецова. Звучит их живое свидетельство,извлечённое из-под спуда следственных ответов, рассказов близких, затерянных вэмигрантской печати текстов, рукописей и писем. И тут наглядно встаётдокументальная правда образа Григория Мелехова, неизбежности и смысла его“блуканий” в условиях “малого апокалипсиса” революции и братоубийственногопротивостояния.
Необходимоособо отметить третью часть книги Феликса Кузнецова, где в аналитическиосмысленном коллаже фактов и сведений, свидетельств и признаний (в том числелишь недавно опубликованных сыном писателя Михаилом Михайловичем писем отца кжене) разворачивается захватывающая история создания “Тихого Дона”,кристаллизации романного замысла у автора популярных “Донских рассказов”,стремительного и мощного созревания его самого в ходе феноменальной потворческому подъему работы над романом. Талантливое повествование вмещает всебя и историко-литературный этюд об идеологической и групповой дислокации“пролетарской” культуры того времени, остро очерченные портреты литературныхвождей (Леопольд Авербах и др.), их ожившие голоса, в том числе впервые печатновыплеснувшиеся здесь со страниц архивной стенограммы…