3. И если яраздам все имение мое, и отдам тело свое на сожжение, а любви не имею — нет мнев том никакой пользы.
4. Любовьдолготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, негордится.
5. Небесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла.
6. Нерадуется неправде, а сорадуется истине.
7. Все покрывает,всему надеется, все переносит”.
Может,подчеркнул эти строки мой дед, а может, другой осужденный до него. Но на чистойстранице последней обложки стершимся грифельным карандашом написана молитва“Символ веры” — “Верую во единого Бога Отца Вседержителя…” Это уж точно писалмой дед: его почерк.
Отечественный архив
Георгий Шенгели Куда история свой направляет шквал!..
Полвеканазад, в год антисталинского ХХ съезда, ушел из жизни известный переводчик ине слишком известный поэт Георгий Шенгели.
Он издал 15книг стихотворений, переводил Байрона, Гюго, Бодлера, Верхарна, Леконта деЛилля. Писал книги по теории стихосложения. Был современником и собеседникомвсех знаменитых поэтов серебряноговека. И писал на склоне лет.
Он знал их всех и видел всех почти:
Валерия, Андрея, Константина,
Максимильяна, Осипа, Бориса,
Ивана, Игоря, Сергея, Анну,
Владимира, Марину, Вячеслава
И Александра — небывалый хор,
Четырнадцатизвездное созвездье!
Что за чудесный фейерверк имен!
Какую им победу отмечала
История? Не торжество ль Петра?
Не Третьего ли Рима становленье?
Не пир ли брачный Запада и русской
Огромной всеобъемлющей души?
Он знал их всех. Он говорил о них
Своим ученикам неблагодарным,
А те, ему почтительно внимая,
Прикидывали: есть ли нынче спрос
На звездный блеск? И не вернее льтусклость
Акафистов и гимнов заказных?
Думается,“неблагодарные ученики” были бы крайне удивлены, прочитав текст поэмы Шенгели,которую им проще всего было бы оценить как “заказной гимн”. Но огромная поэма“Сталин”, созданная в 1937 году, — не гимн и не акафист.
Это быланапряженная, во многом мучительная попытка понять сакральную природу власти,ответить на вопрос: в чем смысл пришествия вождя и в чем суть его силы? Уже вте годы Шенгели видел в Сталине не примитивного тирана и не обожествленногоспасителя, а личность, на которой скрестились магические лучи времени,человека, который овладел рычагами исторического процесса.
Вождь — тот, в ком сплавлено в стальноелезвиё
И ум пронзительный, и воля, и чутьё,
Кто знает терпкий вкус поступковчеловечьих,
В корнях провидит плод и контур норм — вувечьях,
Кто доказать умел на всех путях своих,
Что он, как ни возьми, сильнее всех других
Той самой силою, что в данный миг годится,
Кто, значит, угадал, в каком котле варится
Грядущее, в каком былое — угадал,
Куда история свой направляет шквал!
Исовершенно естественно возникают в контексте поэмы имена Суллы, Гильдебранда,Кромвеля, Наполеона… Шенгели ставит имя Сталина в мировой историческийконтекст, объясняя себе, как и почему, при помощи каких сил пришел к власти тотили иной исторический деятель и как он эту власть утратил…
Он отнюдьне был в восторге от жизни, выпавшей ему на долю, от многочисленных тяготвремени, повергнувших его в уныние и печаль, о чем ему не единожды доводилосьобмолвиться.
Укрыться от лондонской дымки,
Повисшей в московском окне,
Забыть обезьяньи ужимки
Эпохи, смеющейся мне,
И с пыльных страниц детектива,
Вникая в нелепую суть
И бровь изгибая брезгливо,
Полпорции жизни глотнуть.
Впрочем,все “обезьяньи ужимки” жизни, которых было предостаточно, не мешали ощущатьэтому рафинированному эстету главное. Не опускаясь до комплиментов ипанегириков, он пытался разгадать тайную суть эпохи: как её усмешки, так и еезвериного оскала. И его понимание времени оставалось и поныне остается чуждымкак бездумным апологетам Сталина, так и либералам, закосневшим в“перестроечных” штампах.
Протискавшись, на погнутой броне
Я прочитал впервые имя: “Сталин”…
Оно как символ прозвучало мне.
Эти строчкибыли напечатаны в книге Шенгели “Избранные стихи”, вышедшей в 1939 году. Самаже поэма “Сталин” не была опубликована ни при жизни вождя, ни при жизни самогопоэта, ни даже после его смерти. Аналогии Сталина с Суллой, Кромвелем иНаполеоном пришлись явно не ко времени — в ходу были идеализированныепоэтические портреты. А спустя десятилетия из Шенгели вылепили образзаконченного либерала по перестроечным лекалам. И здесь тем более не быломеста его эпохальному эпическому труду, даже отрывки из него не вошли впоследнее избранное поэта “Иноходец” (М., 1997) в составлении ВадимаПерельмутера.
Эстеты,“сторонящиеся жизни”, переводчики, специалисты по античности… Их, как и всехостальных, обжигали ветры времени, но они со своих “башен из слоновой кости”вглядывались в личность вождя более пристально и вдумчиво, нежели джамбулы икопштейны. Современный читатель знает незаурядные стихотворные “сталинские”циклы Пастернака, Мандельштама, Даниила Андреева, но для него станутсвоеобразным сюрпризом стихи, посвящённые Сталину Вадимом Шефнером, АрсениемТарковским, Давидом Самойловым… Стихи Шефнера и Самойлова были напечатаны еще в40-е годы, тогда как торжественная ода Тарковского на смерть вождя былаобнаружена сравнительно недавно в архиве “Литературной газеты”, присланная тудачерез неделю после смерти Сталина и так и не попавшая в печать.
Миновала неделя немыслимой этой разлуки.
Трудно сердцу сыновнему сердце его пережить,
Трудно этим рукам пережить его сильные руки
И свое повседневное малое дело вершить.
И себя самому трудно телу нести, тяжелея.
Подойти, постоять, подойти еще ближе на пядь…
Трудно веки поднять и взирать на гранит мавзолея,
Оба имени вместе одно за другим прочитать.
Впрочем,если вспомнить переводы стихотворений молодого Сталина с грузинского, ещераньше выполненные Тарковским, то не стоит удивляться этой оде. А страстноестихотворение, принадлежащее перу историка, специалиста по античной культуре италантливого поэта Моисея Цетлина, издавшего при жизни одну-единственную книжкустихов уже на склоне лет, стало ответом в 1962 году на стихотворение“Наследники Сталина” Евтушенко, где эстрадник, до этого писавший совершеннобездарные сладкоречивые панегирики вождю, изобразил клиническую картину,рожденную его воспаленным воображением: “поставлен в гробу телефон, кому-то опятьсообщает свои указания Сталин” …Моисей Цетлин не выдержал и достойно ответилпатологическому ренегату рифмованным гекзаметром:
Термидорьянец! Паскуда! Смазливый бабийугодник!
Кого, импотент, ты порочишь блудливымсвоим языком?!
Вождя, что создал эту землю, воздвиг этотмир, этот дом,
Порочишь, щенок, последней следуя моде!
Кого ты лягнуть вознамерился, жалкаямразь,
И тявкаешь ты на него, рифмоплетжелторото-слюнявый?
Ведь он полубог, не чета вам, погрязшим вбесславье
Пигмеям, рабам, подлипалам, зарывшимся поуши в грязь!
Он древних трагедий герой, им ныне иприсно пребудет!
Эсхил и Шекспир! Резец флорентийцасуровый!
Канкан каннибальский у трупа ужель неразбудит
Презренье и гнев к вашей грязнойобъевшейся своре?
Интересно,что это стихотворение Цетлина как бы предваряет написанные через 30 лет строкиТатьяны Глушковой, ничего не знавшей о цетлинской инвективе: “Он не для вас. Ондля Шекспира, для Пушкина, Карамзина, былой властитель полумира, чья сыть, чьямантия красна”. Возможно, что пафос Цетлина, Шенгели или Бориса Пастернака,который был первым из писавших на русском языке поэтические славословияСталину, помимо всего прочего, еще объясняется и ветхозаветным культомчеловекобожия. Если же мы вернемся к поэме Шенгели, то в ней многое объясняетсястрочками из другой его поэмы “Пиротехник”, завершенной в 1933 году,чрезвычайно современно звучащими сегодня: