Господи, спаси и помилуй нас.
* * *
Мне казалось, что следствие надо мной закончилось, дело официально закрыто, не доведено до суда. А, оказывается, оно до сих пор продолжается, даже когда мой следователь умер.
Помню, как на меня закричал он, что я опустился до клеветы на народ, на Советское государство, злобно настроен, и чтобы ко мне были снисходительны, я должен раскаяться в своем преступлении.
Я слушал его, опустив голову.
Я понимал, что его угроза наигранная, так обычно начинали следствие — с угрозы. Меня не раз уже допрашивали, и я не верил никаким угрозам. Следователь, видя, что я молчу, спокойным голосом сказал:
— Дмитрий Сергеевич, признавайтесь, это же в вашу пользу.
Я поднял глаза и улыбнулся:
— Владимир Сергеевич, а не хотите анекдот?
— Анекдот? — переспросил он, махнув рукой: — Некогда...… Ну ладно, давай.
— Звонит учительница следователю: “Ваш сын не знает, кто написал “Евгения Онегина”. “Хорошо”, — говорит следователь, вешает трубку. В тот день или на другой звонит учительнице: “Сознался. Он написал “Евгения Онегина”. — Владимир Сергеевич, не хотите ли вы, чтоб я сознался в том, в чем не виноват?
— У нас ошибок не бывает — раз арестовали, значит, знаем, за что арестовали.
* * *
До сих пор мне не ясно: виновны ли мы были перед советской властью? Я ведь говорил, что против власти не выступаю, борюсь с безбожием. Советская власть — была русская или не русская?
Мой следователь говорил:
— Ты борешься с безбожием, а ведь идеология советской власти — атеизм, значит, ты, борясь с безбожием, борешься и с советской властью?
— Тогда почему вы не всех верующих арестовываете?
— Мы знаем, кого арестовывать. Вот вас арестовали, значит, не случайно.
— А почему же, когда Запад обвиняет нас в государственном атеизме, мы говорим, что атеизм — частное дело, а граждане имеют право веровать или не веровать?
Владимир Сергеевич не стал больше пререкаться.
В следующие разы он мне больше об этом не напоминал.
Я сказал:
— Считаю, что вы арестовали меня незаконно, и поэтому не буду с вами разговаривать.
И месяца полтора не разговаривал.
Приходил на следствие, следователь фиксировал, что поставлены такие-то вопросы, а ответа никакого. Давал мне расписываться, и с этим мы расставались.
Иногда беседовали на отвлеченные темы. Я говорил:
— Владимир Сергеевич, можно вам вопрос? Вот я священник, это у меня призвание, вы — чекист, призвание ли это ваше?
Он не сразу ответил, через какое-то время я снова поставил этот вопрос, он от него уклонился. Ну, думаю, не буду копаться в его совести, усложнять наши отношения. В третий раз я не ставил вопроса, он заговорил сам.
— А вот как это произошло. Позвала партия и сказала: вы будете чекистом.
— А что такое чекист, вы можете мне сказать?
Он мне не стал говорить, что это блюститель порядка или борец с врагами советской власти, а просто сказал:
— Чекист — это тот человек, у которого руки должны быть чистые, ум холодный, сердце горячее.
Я не помню, как мы от этого разговора перешли к другому. Он продолжал меня вызывать.
* * *
Разрядка в следствии произошла неожиданно. Следователь сказал, что со мной хочет встретиться начальник ГБ по Москве. “Так что готовься”.
Ну что ж, подумал я, послушаю, что мне скажут.
Внешне мы с Владимиром Сергеевичем становились все более и более врагами: он обвинял меня в преступлении, я говорил, что он не имеет на это права. Потом я написал “покаянное письмо”. Случилось это так.
Вызвали моего сокамерника, который сидел за валюту, и сказали, что его могут расстрелять, если он не раскается и не выдаст то, что уворовал у народа.
А вот теперь Березовский и Гусинский открыто имеют в своих руках то, что наворовали у народа, а им дают спокойно скрыться за границу.
Сокамерник был очень взволнован и в тот же день стал писать покаянное письмо. Его вскоре вызвали, приняли письмо и сказали: хорошо, что написал.
— Вам тоже советую последовать моему примеру, — сказал он мне.
Я сначала не согласился, а потом, как завороженный, сел писать покаянное письмо.
Вот по поводу этого и хотел со мной встретиться начальник моего следователя.
Меня ввели, я робко прохожу,… и вдруг встает человек средних лет, худенький, приветливо улыбается, протягивает мне руку. Здоровается, поздравляет меня с праздником. Что это такое, думаю, неужели и в тюрьме бывает просвет?
Начальник, назовем его Т., говорит: