После окончания мой следователь подбежал ко мне:
— А знаешь, Дмитрий Сергеевич, хорошо получилось.
А Т., видимо, чтобы радость не была преждевременной, сказал сухим голосом:
— Отвести в камеру.
Но меня в самом деле освободили. Сначала по подписке о невыезде, а потом и совсем, закрыли дело.
И вот тут мне пришлось разбираться, где мои друзья, а где враги, как и сейчас мы в стране разбираемся: где друзья, а где враги?
Итак, я на свободе. Еще меня окружают друзья и враги, я не то радуюсь, не то уже начинаю плакать.
— Ты должен заявить, — твердят мне. — Ведь ты совершил предательство.
— В чем это выражается? — робко спросил я. — Я никого не предал.
— Это тебе кажется.
Другие говорят:
— Надо все обдумать, лучше тебе затвориться. Не спешить с выводом и поменьше говорить, слишком много наговорил.
Некоторые советовали:
— Вообще, лучше тебе уехать за границу.
— Я там погибну, — упавшим голосом твердил я. — Я без России не могу.
Чекисты выжидали, очень внимательно присматривались ко мне. Наконец, вызвали и говорят:
— Куда вы поедете на время Олимпиады?
А я говорю:
— Хотел к брату, но теперь раздумал, поеду к себе в деревню.
— Когда?
— Как только дочь окончит школу.
— Но чтоб сразу, — и немного подумав: — А не поехать ли вам на курорт, это мы можем устроить.
— Один не могу.
— Сколько вас?
— Четыре человека.
— На двоих еще можно, на четверых многовато.
Договорились, уеду в деревню.
И вот пришло это время. Друзья нашли машину, чекисты полдороги сопровождали, потом отстали. Сделали мы привал в лесу. Свежий воздух, птички поют, как-то дышится легко.
Приехали, потянулась размеренная жизнь, меня одного не оставляют, устанавливают дежурство, даже до смешного. Выхожу в туалет, идут за мной.
По утрам вместе молимся.
Прошло несколько дней, поздно вечером со стороны огорода приходят незнакомые, похожие на евреев. Говорят, что меня все помнят, молятся Богу, но что-то надо предпринимать.
Узнали русские, что ко мне стали приходить евреи, перестали приходить на молитву, при разговоре говорят: евреи меня доконают.
Приходит самый близкий еврей, с черной бородой, улыбается в бороду скромно и хитровато.
— Вот нужно подписать заявление в твою защиту.
Подписываю. Я покоряюсь всем, не зная, что делать. Ухожу во внутренний мир, одновременно как будто пришел в себя, но внутренне я далеко от себя. Мне невыносимо тяжело, еще не могу представить, что совершилось и как повернется. Из русских все уезжают, остается пока один, который, как потом стало известно, стал ухаживать за моей женой.
Вокруг меня остаются только евреи. Самый главный из них приезжает и говорит, что у него был обыск, все забрали, забрали и заявление. Его вызвали, и он сказал, что они все предпримут в мою защиту.
— А Дмитрий Сергеевич согласен на это, вы у него спросили?
— Согласен.
Как-то прибегают ко мне ребятишки, дети моего друга.
— К вам приехали.
Через некоторое время появляется мой следователь Владимир Сергеевич:
— Ну как?
— Да все нормально.
— Пишете? — Я обещал писать книгу о моем раскаянии. — Ну ладно, пишите. Может, в чем нуждаетесь?
— Хорошо бы получить пишущую машинку, у меня их было изъято три, и мои рукописи.
— Все будет, только пишите.
Дружески расстаемся.
Приходит местный чекист, очень робкий и осторожный, тоже спрашивает:
— В чем нуждаетесь?
— Хорошо было бы досок.
У меня в одной комнате не было пола и потолка.
— Все будет. — Через некоторое время привозят целую машину, сами разгружают, я предлагал плату, морщатся, машут руками: “Ничего не надо”.
Разгрузив, уезжают.
Когда мы молились Богу, приходили из сельсовета, что-то хотели сказать или спросить, мы на их голос не поворачивались.
— А нельзя ли прекратить это?
Мы не реагировали, они ни с чем и ушли. Потом мне сказали, что чекисты стали помогать и другим деревенским.
Кто-то сказал:
— Ты веришь, что они это делают искренне, а это чтобы усыпить твою совесть.
* * *
Сегодня меня целое утро преследует мысль, что самое опасное для человека — слава. Ради нее готовы на все. А что такое слава — пустой звук. Мираж, и больше ничего. А для нее жертвуют самым лучшим, что есть.
Сегодня мне звонила Светлана, бывший пропагандист, и сказала:
— Вы знаете, что у маршала Василевского отец был священником?
— Я об этом слышал.