С.Куняев • Поэзия. Судьба. Россия (продолжение) (Наш современник N4 2001)
Станислав Куняев
Поэзия. Судьба. Россия
Вещий сон
Боже мой, как необъятны и таинственны просторы Севера, если смотреть
на них с высоты птичьего полета!
Сквозь могучие купы елей и сосен тускло мерцают ноздреватые, усыпанные хвоей залежи снега. Отдаляясь от речных и озерных берегов, боры редеют и постепенно уступают место великим болотам — рыжей, золотой парчовой равнине, с редкими островками чахлого сосняка, с извилистыми ручьями, по которым коричневая талая влага стекает в безымянные озера. А вот одно из них, окаймленное, как чаша, темно-зеленой еловой оправой... И на черной воде белые блестки. Да это же лебединая стая! С двухсотметровой высоты взор схватывает блеск оперенья, когда лебеди, опьяненные волей, разворачиваются, взрезают воду крыльями, и брызги вокруг них вспыхивают на солнце.
Вертолет, дрожа от напряжения железным нутром, наконец-то коснулся колесами земли и сел на протаявший обмысок, покрытый прошлогодней желтой травой.
Мы с Сергеем выпрыгнули из его чрева, а вслед за нами на землю полетели рюкзаки, спиннинги, коробки с продуктами и, самое главное, упакованная в два брезентовых мешка байдарка...
Мы должны собрать ее и сплыть по только что освободившейся ото льда реке километров на сто пятьдесят к северу, где на заброшенном деревенском покосе нас будут ждать двое наших товарищей по рыбалке — Колюн и Виташа, которые выглядывали в иллюминатор вертолета, что-то кричали, строили нам рожи, показывали, традиционными жестами упруго щелкая указательным пальцем по небритому кадыку, что, мол, нам пора выпить. А мы уже отползали в крупнозернистый вешний снег подальше от горячей машины, которая с ревом тяжело поднялась в небо, отбрасывая винтами тугую волну воздуха, прокатившуюся над нашими головами. Летчик сделал над озером круг и повернул к северу, в алую полосу холодного заката.
Мы обнялись, закурили, сели на рюкзаки, огляделись. Так рано, в середине мая, мы еще никогда не прилетали на Мегру. Но весна уже дышала в тайге. Ровный ветер слизывал с берегов тонкие пласты снега, птицы, захмелев от круглосуточного северного сияния, пели без умолку, на кустах волчьего лыка уже проступила пена сиреневых лепестков.
Мы развели костерок, сварили чаю, нарезали сала, выпили в меру и начали собираться в дорогу.
Мой напарник — знаменитый писатель-сказочник Сергей Козлов, по кличке Медведь, а попросту Мишка или Мишука, автор легендарного рассказа о Львенке и Черепахе, о Ежике в тумане — был человеком созерцательным и плохим помощником в таежных делах, поэтому байдарку мы собирали долго и бестолково. Но в конце концов скинули ее на воду, загрузили шмотками и, поскольку к вечеру похолодало, решили еще маленько выпить, а потом сели за весла.
Черная, словно бы вспухшая от полой воды Мегра подхватила лодку и понесла по изгибам и протокам, мимо островов, заваленных валежником и гигантскими еловыми стволами, принесенными половодьем... На такой воде смотри в оба: как бы не налететь на камень, скрытый в бурунах, на дерево, рухнувшее с обрыва. Его корни вздымаются на берегу, а вершина уходит в воду аж до середины реки, и где-то там в глубине — сучья, как острые ножи, под которыми проносится уязвимое тело лодки. Медведь сидел в носу, а я на корме, поскольку от кормчего зависит быстрота маневра на бешеной стремнине, на крутом сливе, когда надо по команде непрестанно работать в два весла, да так, что спина исходит паром... Часам к двенадцати светлой полярной ночи мы почувствовали, что пора искать место для ночлега, тем более что Мишка что-то начал покашливать. “Грудь у него очищается, никотин выходит”, — подумал я.
Пристали к берегу, заросшему березами, среди которых виднелись подернутые серебристой паутиной развалины громадного бревенчатого сруба. О том, откуда и как они появились в глухой тайге, я узнал много лет назад от Глафиры Николаевны — продавщицы из деревни Мегра. Когда я похвалил ее дом, срубленный из отборного листвяка, она открыла мне семейную тайну:
— Лес на этот дом моему деду немка подарила. У них любовь была. А муж ее, немец, все повторял: “Моя Вильгельмина себе ничего плохого не позволит”. Они концессию держали в двадцатых годах. Нанимали наших мужиков лес валить да сплавлять. А жили в верховьях возле озер. Вот ты ихнюю контору и видел. И наши мужики там жили, и Вильгельмина с мужем и детьми. У нее четверо детей было...
Полусгнивший некогда двухэтажный сруб. Мощные, в полтора обхвата бревна. Рыжая золотистая гниль. Нижние венцы еще стоят. А верхние вместе со стропилами, крышей, матицами провалились внутрь сруба... Дом крышей держится. Крыша потекла, и дому конец. Рядом останки бани. Груда круглых камней, подернутых мхом, — печь-каменка...
Мы вскипятили чаек, разогрели тушенку с вермишелью, выпили, и вдруг нам, усталым, промерзшим, захмелевшим от горячей еды и водки, так захотелось спать, что мы не стали налаживать палатку и просто бросили спальники под елку, рухнули на них в чем были — в телогрейках, в резиновых броднях — и погрузились в сон.
Не знаю, сколько мы спали, но я проснулся от стужи, которая, казалось, вошла в мои кости. Рядом, поджав колени к животу, лежал Медведь, время от времени он шевелился, заходился кашлем, но не просыпался. Я растолкал его.
— Волчок, холодно, — пробормотал он посиневшими губами... Я раскочегарил потухший костер, плеснул ему и себе в эмалированные кружки ледяной водки, посмотрел на часы: два часа ночи. Самое холодное время суток. Солнце уже начинало подыматься из-за Северного полюса, но в истекший час — пока его не было, зима как бы возвратилась снова...
— Надо плыть, Мишук, — сказал я, с беспокойством прислушиваясь к его кашлю. — Скатываем спальники.
Когда мы их скатывали, я взлохматил сапогом желтый мох, на котором мы спали, и увидел подо мхом мерцающую кристаллами почву. Оказывается, мы несколько часов пролежали на льдистой земле...
Мы собрали посуду, подошли к реке, огибая громадные, чуть ли не в рост человека глыбы льда, вытесненные на берег недавним ледоходом, залезли в байдарку...
— Медведь, садись, как вчера, в нос. На, возьми ружье... Заряжено нулевкой на гусей...
Я оттолкнулся заиндевевшим дюралевым веслом от берега, черный поток с полосой белой пены на стрежне подхватил нас и бесшумно понес к Белому морю.
Через полчаса я почувствовал, что от работы на веслах тело разогрелось, даже стеганку распахнул. А мой впередсмотрящий между тем кашлял все громче, почти уже не греб, и голова его то и дело свешивалась на плечо в болезненной дреме.
— Миша, гуси!
Из-за поворота в сотне метров от нас показался пологий остров, заросший ивняком, из которого торчали на длинных шеях несколько гусиных голов. Гуси погагатывали, но не тревожно: то ли не видели нас, то ли не подозревали, что к ним приближается опасность.
Я осторожно выправил байдарку на струю, и мы подошли к ним, не шевеля веслами... Медведь, как во сне, медленно приподнял ружье к плечу и выстрелил, почти не целясь, метров с тридцати. Гуси истошно загоготали, с шумом взметнулись в небо, и вся стая стремительно рванула над рекой вниз по течению... Мой незадачливый стрелок уронил голову на плечо и опять зашелся в приступе кашля.
“Господи! Так промахнуться... Да он же болен!” — дошло до меня... Я подогнал байдарку к отмели, выскочил на песок, наклонился к Медведю... Он сидел в лодке с полузакрытыми глазами...
— Волчок! Ты прости меня за промах, в глазах все двоится...
Я приложил руку к его лбу и почувствовал, что у него жар.
— Волчок! Ты не знаешь, что я хроник. У меня каждый год воспаление легких...
Я похолодел от страха: вся наша аптечка осталась в вертолете у Колюна с Виташей! До ребят плыть еще двое суток... Ночевать в палатке с ним нельзя. Ночью заморозки. Надо без привала добраться до рыбацкой избы, что на полпути между нами... К теплу, к железной печке... Не медля!
Несколько часов подряд я греб, не жалея рук, выправлял лодку на стремнину, проносился на поворотах, отчаянно отворачивал от мощных бурунов, вздымавшихся над валунами, с замиранием сердца бросал лодку на желтогривые гребни рокочущих сливов и шептал про себя: Господи, пронеси! Лишь бы не опрокинуться, лишь бы не зачерпнуть воды, лишь бы не разорвать днище!.. Два-три раза в течение дня я приставал к берегу, быстро заваривал крепкий чай, восстанавливал силы, поил из кружки Медведя, который уже начинал бредить от жара. Я не вытаскивал Мишука из лодки, понимая, как трудно будет его, едва стоящего на ногах, упаковывать обратно в утепленное, тесное байдарочное логово...