Священник Д.Дудко • Поэма о моем следователе (Наш современник N4 2001)
Священник Дмитрий Дудко
Поэма о моем следователе
Умер мой следователь. Вздрогнул я, как-то неожиданно перекрестился. Я, гонимый и преследуемый, дожил до 78 лет, а он, наверно, 50-ти умер. А я мечтал встретиться с ним за дружеским столом, вспомнить, как говорили за следственным. Теперь — не придется.
Что такое был для меня мой следователь? Не совесть ли моя?
Вы, может быть, захотите усмехнуться, вспомнив советское время, как вели следствие. Пристукнут кулаком, еще и заматерятся:
— Ах такой-сякой, признавайся! Иначе знаешь, что с тобой будет, что мы из тебя сделаем окрошку.
Это, что ли, совесть?
А мне вспоминается, как мой следователь говорил: “Вы не знаете, какой я ваш друг”. Откровенно скажу, я не совсем верил, что он мне друг. Даже, может быть, и совсем не верил.
Ну какой он друг? Им нужно меня осудить!
А вот теперь так не выговаривается.
Помню, только арестовали. Ввели, как это называется, в комнату предварительного заключения, со мной пришла и моя супруга, она осталась в прихожей.
— А вы чего ждете? — вышел к ней мой следователь.
Моя жена сказала грустно упавшим голосом:
— Мужа.
Следователь сказал:
— Вам очень долго придется его ждать, — намекая как будто на мой срок, — так что советую ждать пойти к себе домой, тем более что у вас сейчас идет обыск.
Ну что после таких слов может возникнуть в сознании?
Сказал он это ядовито, торжествующим голосом, чтобы почувствовала жена, что муж арестован — он преступник. Так она и подумала, так потом и говорила:
— Спрашивает, кого ждете? Как будто не знает, что я жду мужа, что без мужа мне страшно возвращаться домой.
Да и я сам не совсем дружелюбно был расположен.
— Вы должны предъявить обвинение, прежде чем арестовывать!
— Все предъявим, — говорил следователь. — Успеется...
Долго шел разговор. В перерыве я достал молитвослов и стал молиться. Или, кажется, молился по памяти. Следователь стал звать меня, я не отвечал. Он стал кричать:
— Дмитрий Сергеевич, что с вами? — мне тогда казалось, бесстрастным голосом, а сейчас, понимаю, что испуганно: — Дмитрий Сергеевич, что с вами?
И когда я ему сказал, что я читал молитву в путь шествующих, он облегченно вздохнул:
— А я думал, что вам стало плохо.
Он волновался, он не списывал меня со своей совести, и я сейчас не могу его так просто вычеркнуть.
Вот отправлюсь в мир иной, кто прежде всех выбежит ко мне навстречу? Мой следователь! Подхватит под руку и скажет:
— Вам трудно идти, дайте я вам помогу.
Когда меня выпускали по подписке о невыезде и отдавали кое-какие вещи, он говорил:
— Дмитрий Сергеевич, это вам трудно, дайте я понесу.
Он думал, что физически здоровее меня, а вот я, тогда уже старик, оказался здоровее его. Так кто же большую понес тяжесть?
Мученья сокрушают организм, значит, у меня, вечного заключенного или подследственного, меньше было мучений, чем у него. Его организм сокрушился, он умер, а я живу. Стать следователем над ним, копаться в его грехах я не могу. Следователь стал моей совестью. Дай Бог, чтобы его совесть успокоилась.
Тогда, до ареста, меня увлекала борьба с безбожием, борьба с советской властью, перед собой мы видели только врагов, а теперь, когда страна повержена, мы все растерялись и не знаем, что делать.
Что с нами будет? Ограблены, повержены, осмеяны, и собираются нас совсем стереть с лица земли.
* * *
— Владимир Сергеевич, вы вроде сказали, что вы крещены? Сложите руки для благословения, — попросил я следователя.
Сложил, я его благословил. Это уже когда он мне возвращал мои рукописи, а руки его ходуном ходили. Я думал, он почему-то волновался, а это, вероятно, показывались признаки его тяжелой болезни.
Из рабочей среды, по приказу Коммунистической партии пошел он работать чекистом.
— Надо защищать страну, — говорил он. — Что вы думаете, мы роскошествуем? Я помню, как промерзла наша комната, в которой мы жили. Если все время искать удобств, кто их будет созидать?
Владимир Сергеевич, помолись там о всех нас, оставленных на произвол судьбы.
Не знаем мы, кто наш друг, а кто враг...… Да есть ли у нас враги? В самом деле, враг себе — это только я сам. Кругом меня друзья, а я враг себе. Потому что хочется себя оправдать, выставить в лучшем свете. А в словах: “Признавайся!” — может быть, больше правды, чем в моем: “Не признаюсь...…” Чекистов — думал я — надо обхитрить. А я вот, оказывается, обхитрил себя, глядя на то, что у нас сейчас происходит без чекистов.
Также и Сталина мы осуждали: зачем, мол, он создал такую организацию, как НКВД-КГБ. А ведь это была защита, мы теперь без них оказались беззащитными.
Я помню, когда освободился и писал, что чекисты разговаривали со мной, как друзья, надо мной смеялись: нашел, мол, друзей.
А вот друзья мои, которые все время опекали меня, были около меня… сколько лет прошло с тех пор, а некотоыре не хотят со мной даже разговаривать — Глеб Якунин, например.
Благословляя Владимира Сергеевича на прощанье, я спросил у него:
— А жена крещена?
— Да.
— А дети?
— Тоже.
Вот вам и чекисты-безбожники, а все делали, как и подобает христианам, выполняли и обрядовую сторону, может быть, инстинктом чувствуя в ней спасительную силу.
* * *
В стране нагнетается обстановка, орудуют всякие дельцы и проходимцы, честные люди в загоне. Неужели уже конец, не увидим просвета? В Апокалипсисе сказано: вряд ли Христос найдет верующего на земле, а сейчас еще есть, не только просто жаждущие веры, а по-настоящему верующие. Значит, возрождение будет!
Господи, спаси и помилуй нас.
* * *
Мне казалось, что следствие надо мной закончилось, дело официально закрыто, не доведено до суда. А, оказывается, оно до сих пор продолжается, даже когда мой следователь умер.
Помню, как на меня закричал он, что я опустился до клеветы на народ, на Советское государство, злобно настроен, и чтобы ко мне были снисходительны, я должен раскаяться в своем преступлении.
Я слушал его, опустив голову.
Я понимал, что его угроза наигранная, так обычно начинали следствие — с угрозы. Меня не раз уже допрашивали, и я не верил никаким угрозам. Следователь, видя, что я молчу, спокойным голосом сказал:
— Дмитрий Сергеевич, признавайтесь, это же в вашу пользу.
Я поднял глаза и улыбнулся:
— Владимир Сергеевич, а не хотите анекдот?
— Анекдот? — переспросил он, махнув рукой: — Некогда...… Ну ладно, давай.
— Звонит учительница следователю: “Ваш сын не знает, кто написал “Евгения Онегина”. “Хорошо”, — говорит следователь, вешает трубку. В тот день или на другой звонит учительнице: “Сознался. Он написал “Евгения Онегина”. — Владимир Сергеевич, не хотите ли вы, чтоб я сознался в том, в чем не виноват?
— У нас ошибок не бывает — раз арестовали, значит, знаем, за что арестовали.
* * *
До сих пор мне не ясно: виновны ли мы были перед советской властью? Я ведь говорил, что против власти не выступаю, борюсь с безбожием. Советская власть — была русская или не русская?
Мой следователь говорил:
— Ты борешься с безбожием, а ведь идеология советской власти — атеизм, значит, ты, борясь с безбожием, борешься и с советской властью?
— Тогда почему вы не всех верующих арестовываете?
— Мы знаем, кого арестовывать. Вот вас арестовали, значит, не случайно.
— А почему же, когда Запад обвиняет нас в государственном атеизме, мы говорим, что атеизм — частное дело, а граждане имеют право веровать или не веровать?
Владимир Сергеевич не стал больше пререкаться.
В следующие разы он мне больше об этом не напоминал.
Я сказал:
— Считаю, что вы арестовали меня незаконно, и поэтому не буду с вами разговаривать.