И месяца полтора не разговаривал.
Приходил на следствие, следователь фиксировал, что поставлены такие-то вопросы, а ответа никакого. Давал мне расписываться, и с этим мы расставались.
Иногда беседовали на отвлеченные темы. Я говорил:
— Владимир Сергеевич, можно вам вопрос? Вот я священник, это у меня призвание, вы — чекист, призвание ли это ваше?
Он не сразу ответил, через какое-то время я снова поставил этот вопрос, он от него уклонился. Ну, думаю, не буду копаться в его совести, усложнять наши отношения. В третий раз я не ставил вопроса, он заговорил сам.
— А вот как это произошло. Позвала партия и сказала: вы будете чекистом.
— А что такое чекист, вы можете мне сказать?
Он мне не стал говорить, что это блюститель порядка или борец с врагами советской власти, а просто сказал:
— Чекист — это тот человек, у которого руки должны быть чистые, ум холодный, сердце горячее.
Я не помню, как мы от этого разговора перешли к другому. Он продолжал меня вызывать.
* * *
Разрядка в следствии произошла неожиданно. Следователь сказал, что со мной хочет встретиться начальник ГБ по Москве. “Так что готовься”.
Ну что ж, подумал я, послушаю, что мне скажут.
Внешне мы с Владимиром Сергеевичем становились все более и более врагами: он обвинял меня в преступлении, я говорил, что он не имеет на это права. Потом я написал “покаянное письмо”. Случилось это так.
Вызвали моего сокамерника, который сидел за валюту, и сказали, что его могут расстрелять, если он не раскается и не выдаст то, что уворовал у народа.
А вот теперь Березовский и Гусинский открыто имеют в своих руках то, что наворовали у народа, а им дают спокойно скрыться за границу.
Сокамерник был очень взволнован и в тот же день стал писать покаянное письмо. Его вскоре вызвали, приняли письмо и сказали: хорошо, что написал.
— Вам тоже советую последовать моему примеру, — сказал он мне.
Я сначала не согласился, а потом, как завороженный, сел писать покаянное письмо.
Вот по поводу этого и хотел со мной встретиться начальник моего следователя.
Меня ввели, я робко прохожу,… и вдруг встает человек средних лет, худенький, приветливо улыбается, протягивает мне руку. Здоровается, поздравляет меня с праздником. Что это такое, думаю, неужели и в тюрьме бывает просвет?
Начальник, назовем его Т., говорит:
— Вы стали на верный пусть, с него вам сходить нельзя, зачем вам томиться в этих тесных стенах?
За ним поздоровался со мной за руку и мой следоаатель, а до этого у нас было что-то непонятное и тяжелое. Я думал, чем все это может кончиться?
Камень спадает с груди, становится легче дышать.
— Вы должны написать, что становитесь на путь исправления.
Диктуют мне, и я пишу.
— Долго мы вас держать не будем, идите, отдыхайте.
— А с каким праздником вы меня поздравляли? — спрашиваю я, осмелев, думая, что с днем моего Ангела.
— Ну, и с днем Ангела, и с Днем Советской Армии, вы теперь советский человек, зачем вам бороться со своим правительством? Служите в Церкви — это ваша обязанность.
В камеру пришел я окрыленный.
— Ну как? — спрашивает сокамерник.
Рассказываю.
— Поздравили? Ну, значит, жди освобождения.
Несколько дней на следствие не вызывают, отдыхаю. Сокамерника вызывают каждый день. Требуют возврата денег.
* * *
Потом снова вызывают и меня. Обычный ход следствия продолжается. Так, чтобы просто освободили, вероятно, и думать не следует. Приносят материал из экспертизы, записывают на магнитофон мою речь, обстановка нагнетается, я в недоумении.
Следователь утешает:
— Ну что вы, Дмитрий Сергеевич, все в жизни может быть, не надо только унывать. А освобождаться не так просто. Освободитесь...… Это я вам говорю как ваш друг.
Я этому не верил, думал — обманывают. Даже пошли мысли: а могут и расстрелять. Но расстрел, когда я стоял на своем — одно, а расстрел, когда я сломался, раскаялся — это другое.
За окном шумел нудный и назойливый дождик, следователь сострадательно, как я сейчас вижу, смотрел на меня, а я на него не смотрел. Не хотел отвечать на вопросы.
— Ну что вы, Дмитрий Сергеевич, разве так можно? Ну ладно, на этом закончим, идите отдохните.
— Ну как? — встречает меня сокамерник.
— Как? Обманывают…...
— Не может быть, это вы судите по прошлому. Теперь они не такие.
Несколько дней снова не вызывают на следствие, и вдруг приходят в камеру (не следователи) и спрашивают:
— Какой размер вашего костюма?
Я пожал плечами.
— Не знаю, — в самом деле не знал, так как мне всегда костюм покупала моя жена. Правда, как-то покупали с ней вместе, я ходил на примерку, но этот костюм я ни разу не надевал, что-то около тридцати лет прошло. Предлагал своему сыну, но он большего роста, чем я.
— Ну, что? — каким-то укоряющим голосом говорил сокамерник: — Чья правда?
Я качал головой:
— Когда выйду отсюда, тогда скажу, что освободили, а сейчас не могу.
* * *
В то утро заиграло радио, чего никогда не бывало, запели Гимн Советского Союза.
Сразу после подъема пришли за мной, я думал, просто для какого-то разговора, и не простился с сокамерником, он как-то непонятно смотрел на меня: завидовал моему освобождению или просто изучал психологически. Как впоследствии мне объяснили знающие — он был подсажен ко мне.
Собралось все начальство, следователь, и начальник следователя, и начальник начальника.
Я как-то не то от радости, не то от волнения сказал, что я написал басню. Одну я уже им читал, посвященную моему следователю.
— Хотите, прочту?
— Ладно, — сказал самый большой начальник. — Басни потом, а сейчас вот надо вшить эту штучку в ваш костюм.
— А может, не надо, — говорил я наивно.
— Надо. Береженого, как говорится, Бог бережет. Если нападут на вас, нажмите вот здесь, сразу явятся наши люди, чтоб защитить.
Накануне, когда меня одели в костюм, меня снимали на телевидении.
Вызвали вроде как на следствие, но посадили рядом, не как всегда, вдали, что-то писали, пришел Т., мой следователь поднялся.
— Пошли, — сказал Т.
Я взял руки назад, как обычно. Они шли не сзади, а рядом со мной. Мне кажется, они даже волновались. Т. сказал:
— Держите руки, как обычно, не надо сзади.
Мне еще было неловко держать, как обычно, и я как-то сбивался, а они поспешали, даже вырываясь вперед, я даже сказал им, чуть не крича:
— Не спешите, один я запутаюсь в ваших лабиринтах.
Т. слегка улыбнулся и умерил шаг. Пришли мы будто на вокзал, много народу и все вольные. Стоит какая-то аппаратура, меня провели на видное место. Стали задавать вопросы. Я уж не помню подробно, о чем, помню, как я говорил:
— Когда я смотрел на вас, как на врагов, мы были в самом деле враждебно настроены, хмурились, а как посмотрел иначе…...
Сказал даже так: мой следователь и я имеем одно отчество — Сергеевич. Я и следователь, мы, выходит, родные братья?
После окончания мой следователь подбежал ко мне:
— А знаешь, Дмитрий Сергеевич, хорошо получилось.
А Т., видимо, чтобы радость не была преждевременной, сказал сухим голосом:
— Отвести в камеру.
Но меня в самом деле освободили. Сначала по подписке о невыезде, а потом и совсем, закрыли дело.
И вот тут мне пришлось разбираться, где мои друзья, а где враги, как и сейчас мы в стране разбираемся: где друзья, а где враги?
Итак, я на свободе. Еще меня окружают друзья и враги, я не то радуюсь, не то уже начинаю плакать.
— Ты должен заявить, — твердят мне. — Ведь ты совершил предательство.
— В чем это выражается? — робко спросил я. — Я никого не предал.
— Это тебе кажется.
Другие говорят:
— Надо все обдумать, лучше тебе затвориться. Не спешить с выводом и поменьше говорить, слишком много наговорил.
Некоторые советовали:
— Вообще, лучше тебе уехать за границу.
— Я там погибну, — упавшим голосом твердил я. — Я без России не могу.
Чекисты выжидали, очень внимательно присматривались ко мне. Наконец, вызвали и говорят:
— Куда вы поедете на время Олимпиады?
А я говорю:
— Хотел к брату, но теперь раздумал, поеду к себе в деревню.
— Когда?
— Как только дочь окончит школу.
— Но чтоб сразу, — и немного подумав: — А не поехать ли вам на курорт, это мы можем устроить.