— Слышали такую песенку: “Парней так много холостых, а я люблю женатого”? Так вот, автор этой песенки по фамилии Доризо и есть нарушитель нашего спокойствия.
— Доризо? Боже мой, разве я могла бы подумать... такая песенка... — искренне сокрушалась Людмила Михайловна, а ее супруг, как-то двусмысленно улыбаясь, покачивал головой: “Вот это Доризо”.
Вскоре после стычки в Доме литераторов в мае 1985 года я очутился вместе с Доризо в группе писателей, ехавших в Париж. Там он большей частью, сказавшись больным, отсиживался в гостинице. А когда мы были в маленьком левом издательстве с выставленными книгами Троцкого и других революционеров и издатель вспоминал своих знакомых из московских писателей, то назвал он и отсутствующего Доризо.
Николай Шундик. На VIII съезде писателей РСФСР, в 1989 году, С. В. Михалков принес мне извинение за свою, как он выразился, “необоснованную критику” моей статьи “Освобождение” на секретариате СП РСФСР в феврале 1983 года. Выступивший тогда же на съезде Вл. Бондаренко сказал с трибуны, что невредно было бы и другим извиниться, назвав в их числе и Н. Шундика. И я тогда же поведал, как Николай Алексеевич, встречаясь со мною, бьет челом, чуть не касаясь головой земли, и этим самым как бы уже подает сигнал к согласию. И вот на трибуну важно поднимается Шундик и, водрузив очки на косящие глаза, сообщает залу, что он человек вежливый, всегда здоровался и будет здороваться с Лобановым и хочет сейчас сделать то, что его давно мучит, — извиниться перед Кардиным, которого он в свое время несправедливо критиковал за известную статью в “Новом мире”. В статье той космополит Кардин ядовито иронизировал над русской, советской историей, пустив в ход эффектную фразу, что “никакого выстрела “Авроры” не было”. Не было и самого Кардина в зале, где извинялся перед ним “русский патриот”, но это и не имело значения, главное — зафиксировано извинение перед евреем, а значит, снято возможное подозрение в “шовинизме”, “антисемитизме”, что страшнее всего для карьериста. А какая польза от извинения перед Лобановым? Одна морока. Вот так и лавировали эти казенные “русские патриоты”, всегда готовые ради секретарства, Государственных премий, “собраний сочинений” идти на поклон к кардиным.
Юрий Грибов. Осенью 1999 года мне довелось отдыхать вместе с Юрием Грибовым в санатории “Карачарово” Тверской области. Жили мы с ним три недели в одной комнате, что было для меня не очень удобно, потому что мне надо было писать, а какое писание при соседе? Поэтому я уходил в лес, подальше от аллей, где он мог меня увидеть и опять затеять все один и тот же политический разговор. В комнате, прохаживаясь взад-вперед, он выставлял перед собой ладонями вверх руки с трепещущими пальцами и допрашивал неизвестно кого. Откуда появилась Хакамада? Почему Немцов говорит, что они люди — не бедные? Откуда у него деньги? Почему народ молчит? Почему нет наших, русских террористов? Я помалкивал, зная, что в противном случае будут только плодиться эти бесконечные “почему”.
Но больше всего он вспоминал свое секретарство. Какое было время! Он был секретарем СП СССР по издательским делам. Когда уезжали куда-нибудь Марков или Верченко, он принимал иностранные писательские делегации. “Надо было их занимать разговором часа два-три за столом. За мной была зарезервирована бутылка шампанского, ничего другого не пил. Сижу с ними, выйду по делам, вернусь, опять разговоры, налью шампанского из своей бутылки”.
“Четыре месяца в году секретарям союза полагался отпуск, бесплатные путевки в санатории, — вспоминал Юрий Тарасович. — У меня ежегодно был такой распорядок отдыха. В марте — Пицунда. В мае — Карловы Вары. В августе-сентябре — правительственный санаторий “Объединенные Сочи” в Сочи. Там видел через железную решетку, как ходил к морю по лесенке Брежнев, махал рукой. В ноябре-декабре — Дубулты. Рядом была правительственная дача, видел, как гулял Косыгин”.
Вдруг задумавшись, Юрий Тарасович произносит тихо: “Жена у меня умерла в прошлом году. Плохо без нее”. Видимо, это точило его, и, казалось, он отгонял мысли о жене воспоминаниями о том, где, в каких заграницах, в каких местах нашей страны он бывал и чем там его угощали. Сейчас, при “демократах”, будучи на голодном пайке, когда-то сытым писателям остается только предаваться ностальгии по прежним временам. Итак: в Чехословакии было пиво и горы мяса. В Италии его учили, как надо чистить апельсин — срезать верхушку, надрезывать кожуру на дольки. На Кубе пили ром в смеси — двести граммов желтого и пятьдесят граммов гранатового сока с прибавкой травки — и двумя кусочками льда. В Румынии пили вино о п о э ш т ы — “мы говорили о б о л д э ш т ы — голова ясна, ударяет в ноги”. Во Вьетнаме — крабы, кальмары. “Как нас принимали под Парижем французские коммунисты, сколько было вина!” В Казахстане секретарь обкома пригласил Юрия Тарасовича к себе на дачу и угощал жеребенком (а гость думал, что это телятина). В Бурят-монголии секретарь обкома угощал его пареными пельменями. В Костромской области председатель колхоза послал за ящиком пива, заедали его свежей копченой свининой. В Пошехонье на сырном заводе угостили ложечкой закваса с бактериями — очень полезная штука, этой ложечки хватает на бочку сырной массы. Об этом Грибов написал в “Правду”, когда был там спецкором. Прочитал министр пищевой промышленности, позвонил ему и сказал: приезжайте на любой завод выбирать любой сыр.
Голова шла у меня кругом от этого гастрономического клубления и винных паров, пока вдруг не отрезвел от мысли: чем-то важным, видимо, приходится человеку платить за искус подобных маленьких праздничков, которые остаются в памяти разве что забавами, когда нас постигают утраты.
Егор Исаев. Прихожу домой, жена говорит: “Звонит Егор Исаев, приглашает на свой юбилей. Сказал, что не представляет его без тебя”. Знаю Исаева с конца 50-х годов, когда он еще работал в отделе поэзии издательства “Советский писатель”, читал на ходу отрывки из своей поэмы “Суд памяти”, которую долго писал. Мне нравились в ней стихи о нашей планете Земля, несущейся в мировом пространстве, увиденной как бы с космической высоты. Меня всегда восхищало его устное словотворчество, неиссякаемость образного словоизвержения, выступал ли он с трибуны, на эстраде или же импровизировал в разговоре. Мне даже кажется, что он не говорит, а именно импровизирует, кто бы ни был перед ним и о чем бы ни шла речь. Иногда так увлекается, что даже как бы и не воспринимает слушателя. В таком положении однажды оказался я. Еще недавно выходила “Библиотека российской классики” (ныне деятельность этого уникального по размаху издания приостановлена из-за финансовых трудностей). Председатель редакционного совета этого издания — Егор Александрович Исаев, в числе других членов совета — и я. С выходом первых томов, где-то в 1994 году, была устроена “шикарная” презентация в гостинице “Космос” около метро “ВДНХ”. И вот поздно ночью, в ожидании машины, чтобы отправиться домой, мы сидим с Егором одни за столом в огромном зале — и еще только несколько человек неподалеку. Поднимается Егор с места, с бокалом в руке, обводит отсутствующим взглядом стол и громко обращается к пустым стульям: “Товарищи! Сегодня мы много говорили о великой русской литературе. Это литература...” Мне жутковато стало. Около трех часов ночи, все товарищи и господа давно разъехались, одни мы за столом в огромном, почти безлюдном зале... Но вскоре, сидя в машине, Егор Александрович был уже самим собой, щедро, красочно философствуя, бодря шофера энергичным присказками, оставляя нам заряд своего красноречия и на обратный путь — от Переделкино ко мне на Юго-Запад.
Но вернусь к его юбилею в мае 2001 года. Был он сперва в Государственной думе — куда пускали по спискам, а потом на окраине Москвы, в поселке Сходня, в Российской Международной академии туризма, где его щедро одарили и морально, и материально. На банкете, по его просьбе, я должен был выступить в числе первых. И вот он, сам объявляя о моем выступлении, начал негодовать на тех, кто “преследовал Лобанова” за его статью “Освобождение”. Было как-то трогательно слышать это: мне показалось, что он и сам забыл о своем участии в том “обсуждении”, может быть, искренне считает, что все прошлое — чепуха, как те пустые стулья на презентации. Но, глядя на Егора, сидевшего во главе стола рядом с Михаилом Алексеевым, я с грустью подумал, как быстро пронеслась наша жизнь и сколько этих юбилеев мешается ныне с похоронами.