По поводу этого “второго боговоплощения”, как и миссионерских посланий с Могилевщины, я писал в 80-х годах: “Может быть, кому-то это смешно, а мне от этого жутко. Голод, массовое вымирание, неимоверные страдания народа, о чем у нас молчали полвека (как будто ничего этого не было) остались в недрах народной памяти и вот в данном случае обратились в болезненно-фантастическое “боговоплощение”. В самом эпицентре голода. В этом видится какое-то мистическое примирение с тем, с чем нельзя, собственно, примириться исторически. Не могли пройти бесследно те ужасы, именно из этих необъятных народных страданий и исторгается идея нравственного абсолюта. Так отозвался голод 1933 года в этой духовной фантасмагории. Вряд ли что-нибудь подобное было в истории возникновения религиозных идей; это наше, увы, “русское чудо”, новая социальная утопия, от которой мы никак не можем освободиться”.
Приступил я к статье о “Драчунах” с решимостью прямо, без обиняков говорить, в какой мере исторический опыт народа отразился в современной литературе. Как бы ни льстила себе литература, но она на торжищах жизни всего лишь голос, так сказать, совещательный, не решающий. Литература может не решать, а ставить проблему, предупреждать, предсказывать — и к этому может прислушиваться власть или быть глухой. Нынешняя “демократическая” власть наплевала на всякую литературу, как и на все другое, что не отзывается шелестом долларовых бумажек. Тогда литературу не оставляли без внимания, но вряд ли сильно прислушивались к ней. Для того, чтобы к ней прислушивались, литература должна прежде всего уважать себя, должна обрести сознание собственного достоинства, как та нравственная сила, которая нужна людям, обществу, народу, государству. До этого сознания мало кто поднимался. Тон задавала “секретарская литература”, книги многочисленных секретарей — Союза писателей (СССР, РСФСР, Московской писательской организации и т. д.) Помимо особых квартир, помимо дач “полагались” им, как правило, издания их собраний сочинений, Государственные и прочие премии, повышенные гонорары и проч. И не мудрено, что при таком положении дел эти “классики” держали курс не на государство, а на “высокое начальство”.
Помню, во время описанной мной встречи членов редколлегии журнала “Молодая гвардия” с секретарем ЦК КПСС П. Н. Демичевым я обратил внимание: весь угол его большого кабинета, как поленницей дров, был завален книгами. Оказывается, это были дарственные книги писателей партийному идеологу. Любопытно было бы собрать эти дарственные надписи воедино: вот был бы портрет верноподданнической литературы. Туда, на Старую площадь, где размещался ЦК партии, где засели яковлевы-беляевы, — туда и вострила свой взгляд ловкая часть братьев-писателей в расчетах угоднических и потребительских.
Если по отношению к идеологическому “начальству” писатель был покорным исполнителем “указаний сверху”, то совершенно менялась его роль по отношению к народу: здесь он считал себя “воспитателем”, был убежден, что “формирует народный характер”.
Ведь еще Гоголь говорил, обращаясь к писателям: “Сначала образуй себя, а потом учи других”. Первая часть этого завета была не в моде, зато со второй все было в порядке: писатели вовсю старались учить других. Но никуда не денешься от закона в литературе: сколько вложено, столько и отзовется. И если в себе ничего нет, кроме дара приспособленчества, кроме духовной, душевной мелкости, равнодушия к тому, о чем пишешь, — то чем же могут отозваться в читателе любые твои поучения?
Видя на практике, какой существует разрыв между историческим бытием народа и, с другой стороны, литературой, ставшей уже казенной идеологией, я не мог не предвидеть, как будет встречена моя статья на эту тему людьми, не признающими за писателем права ставить проблемы, предупреждать о грозных симптомах в общественной, государственной жизни. Как показали последовавшие вскоре события, страна двигалась к краю пропасти. “Пятая колонна”, породившая Горбачева, готовилась к захвату власти изнутри, в недрах ЦК (усилиями всяческих сионистских “помощников”, “экспертов”, “консультантов”) с помощью “амбивалентной” маркcиcтcкo-ленинской идеологии, разлагая государственные устои. А в это же время “верные ленинцы”, как страусы, пряча головы в песок, не желали видеть реальности происходящего и ничего, кроме “пролетарского интернационализма”, не хотели знать. Отправил я свою статью под названием “Освобождение” в “Волгу” (за статьей приезжал работник журнала В. Бирюлин) и стал ждать, не без тревоги, что будет дальше, когда она была опубликована в десятом номере “Волги” за 1982 год.
10 ноября 1982 года умер Брежнев. Через день я пришел в Литинститут, чтобы оттуда вместе с другими (обязаны!) идти в Колонный зал для прощания с покойным. На кафедре творчества я увидел Валентина Сидорова, — как и я, он работал руководителем семинара. Он стоял у стола, более чем всегда ссутулившийся, отвислые губы подрагивали. “Пришел к власти сионист”, — поглядывая на дверь, ведущую в коридор, вполголоса произнес он и добавил, что этого и надо было ожидать при вечной взаимной русской розни. Я промолчал, зная, какие средства имеются у “Махатмы” (так называли Валентина Сидорова его знакомые литераторы) против этой розни — “надрелигиозное ученье” Рериха и Блаватской с антихристианской подкладкой.
От Литинститута до Колонного зала, где происходило прощание с Брежневым, совсем недалеко, но шли мы какими-то окольными путями, так что подошли к Дому Советов незадолго до его закрытия. И поднимались по лестнице подгоняемые прикрикиванием милиционеров: “Побыстрее! Побыстрее!”
Андропов. Теперь Андропов! Что нас ждет? И что ждет меня после моей статьи, уже вышедшей в свет? Взгляд сквозь очки — строго испытующий, со зловещинкой. Вскоре дала о себе знать “твердая рука” нового правителя. Стали хватать в рабочее время людей в магазинах, на рынках, в банях — в целях “наведения порядка”. Следовало ожидать нечто подобное и в идеологии. И первое как бы предупреждение получили “русисты” (как называл Андропов “русских националистов”), когда он, новый генсек, в своей речи к 60-летию СССР, 21 декабря 1982 года, назвал дореволюционную Россию “тюрьмой народов”.
Тогда же узнал я о “проработке” своей статьи “Освобождение” в ЦК КПСС. Вот что пишет об этом свидетель происходившего Михаил Алексеев, автор романа “Драчуны”: “В Центральном Комитете партии под председательством Секретаря ЦК М. В. Зимянина было проведено экстренное совещание главных редакторов всех столичных изданий, где и было произведено судилище над статьей Лобанова и над главным редактором “Волги” Н. Палькиным, опубликовавшим в 10-м номере за 1982 год эту статью. Будучи редактором журнала “Москва”, я присутствовал на том памятном совещании, но именно как редактор, а вроде бы разыгравшаяся трагикомедия вокруг “Драчунов” меня вовсе не касается, а виноват лишь, мол, Лобанов, истолковавший роман в антисоветском духе. В результате главного редактора “Волги” Н. Палькина сняли с работы, М. П. Лобанова, как по команде (а может быть, не “как”, а точно по команде), начали яростно прорабатывать едва ли не всеми средствами массовой информации и чуть было не отстранили от преподавания в Литературном институте” (Михаил Алексеев. Избр. сочинения в трех томах, М., “Русское слово”, 1998, т. III, с. 537—538).
Забегая вперед, хочу передать то, что рассказал мне сын Михаила Васильевича Зимянина — Владимир Зимянин, международник, работник Министерства иностранных дел. Уже во времена “перестройки”, находясь на пенсии, Михаил Васильевич просил сына передать мне, чтобы я не обижался на него за то судилище над моей статьей, потому что “все шло от Юры”, как назвал он по старой комсомольской привычке Юрия Андропова, давшего ему “добро” на проработку (с соответствующим решением ЦК по этому же вопросу). Как-то неожиданно для меня было узнать об этом “покаянии”, видно, осталось в этом высокопоставленном партийце нечто живое, казалось бы, немыслимое после тех идеологических медных труб, сквозь которые он прошел.