Не то, что мните вы, природа!
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...
Или:
Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья,
И в оный час явлений и чудес
Живая колесница мирозданья
Открыто катится в святилище небес.
Вообще Тютчев, как истинный гений, был поразительно “синтетичен”, нес в себе множество разнородных мыслей и чувств, и этот его синтетизм проявляется в разных религиозных “окрасках” — или мотивах — его жизни и творчества.
О том, что он был иногда атеистом, сказано выше. Мотивов античных — то есть языческих — в его творчестве еще больше. Причем античность присутствует в стихотворениях Тютчева с разной степенью интенсивности: от формального употребления образов классической мифологии (образов знаковых для тогдашней культуры) до выражения сути неизбывно-трагического античного миропонимания (как в стихотворении “Два голоса”).
У Тютчева, помимо прочего, звучат иногда и буддийские мотивы:
Как дымный столп светлеет в вышине! —
Как тень внизу скользит, неуловима!..
“Вот наша жизнь, — промолвила ты мне, —
Не светлый дым, блестящий при луне,
А эта тень, бегущая от дыма...”
Или, созерцая поток, поэт ощущает:
Душа впадает в забытье —
И чувствует она,
Что вот помчала и ее
Великая волна.
Да, это и ощущение жизни как “майи”, то есть миража, — где “человек лишь снится сам себе”, — и тяга к уничижению, растворенью, нирване.
Но при всем синтетизме, при сопряженности разных религиозных миров — его сердце шло православным путем. Впрочем, не одно только сердце: ум Тютчева, уже в самые юные годы, вполне постигал и суть христианства вообще, и суть православия, и те угрозы, которые приносил с coбoй новый, позитивизмом подпорченный, век. Вот его, Тютчева, фраза из спора со знаменитым Шеллингом, пытавшимся подвести под христианские догматы рационально-философские обоснования:
“Философия, которая отвергает сверхъестественное и стремится доказывать все при помощи разума, неизбежно придет к материализму, а затем погрязнет в атеизме. Единственная философия, совместимая с христианством, целиком содержится в Катехизисе. Необходимо верить в то, во что верил святой Павел, а после него Паскаль, склонять колена перед Безумием креста или же все отрицать. Сверхъестественное лежит в глубине всего наиболее естественного в человеке. У него свои корни в человеческом сознании, которые гораздо сильнее того, что называют разумом, этим жалким разумом, признающим лишь то, что ему понятно, то есть ничего!”.
Если всякая человеческая душа по природе христианка — то тем более христианкой была душа Тютчева. И. Аксаков свидетельствует: “Его внутреннее содержание было самого серьезного качества... в основе его духа жило искреннее смирение... Преклоняясь умом пред высшими истинами Веры, он возводил смирение на степень философско-нравственного исторического принципа... Самая способность смирения, этой силы очищающей, уже служит залогом высших свойств его природы”.
Конечно, Тютчев знал злые минуты — а может быть, дни или месяцы — неверия и тоски. Но искреннее, живое движение души к Богу предполагает и остановки на этом пути, и даже возможность движения вспять. Не будь так, не было бы христианской молитвы: “Боже, помоги моему неверию!” — молитвы, так органично врастающей в одно из тютчевских стихотворений:
Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует...
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит...
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры... но о ней не просит...
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит пред замкнутою дверью:
“Впусти меня! — Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!..”
Сама тоска Тютчева носила сакральный, религиозный характер. Она происходила, как пишет Аксаков, не от отсутствия идеалов или отрицания их — а, напротив, от постоянного их, идеалов, присутствия в душе Тютчева; от мучительного сознания, даже непосредственного ощущения трагического разрыва меж миром и Богом, ощущения недостижимости христианской Истины — в пределах конечной, всегда ограниченной, жизни отдельного человека и даже в пределах истории человечества.
Любовь и вера в Россию — в Святую Русь! — которой Тютчев “пламенел” до гробовой доски, была в нем чувством тоже религиозным, основанным на сердечном прозрении, сердечном знании о загадочном русском пути. Это была именно вера, о чем и сказано в знаменитом четверостишии, — то, что на первый взгляд не подтверждается ни известными нам историческими законами, ни вообще той реальностью жизни, из которой мы черпаем факты рационального знания, — но то, без чего жизнь народа, и государства, и частного человека превращается в некое безобразное и бессмысленное копошение.
Православная же составляющая Святой Руси, в которую так верил Тютчев, есть в ней самое главное, есть та ось, на которой держится все; и возможность (еще и доселе не отмененная) преодолеть смутный хаос истории, просветлить человечество в некоем новом и высшем единстве — связана именно с православной, завещанной Богом, любовью. Об этом-то и стихотворение Тютчева, в котором он спорит с Бисмарком, идеологом “западного пути”:
“Единство, — возвестил оракул наших дней, —
Быть может спаяно железом лишь и кровью...”
Но мы попробуем спаять его любовью, —
А там увидим, что прочней...
Но уж совсем несомненной православная суть души Тютчева является нам в стихотворениях “Эти бедные селенья”, “Слезы людские” или в шедевре “Над этой темною толпой”:
Но старые, гнилые раны,
Рубцы насилий и обид,
Растленье душ и пустота,
Что гложет ум и в сердце ноет, —
Кто их излечит, кто прикроет?..
Ты, риза чистая Христа...
Или прочитаем строфу:
Пускай страдальческую грудь
Волнуют страсти роковые —
Душа готова, как Мария,
К ногам Христа навек прильнуть.
Наконец, в завершение рассуждений о вере Тютчева — вере, всю его жизнь с напряжением одолевавшей неверие, — вспомним последний его поэтический вздох, вспомним строки, излившиеся буквально на смертном одре — строки, где Тютчев, подобно библейскому Иову, все потерявший, все ж не отрекся от Бога:
Все отнял у меня казнящий Бог:
Здоровье, силу, волю, воздух, сон,
Одну тебя при мне оставил Он,
Чтоб я Ему еще молиться мог.
VIII
Как он ни полон противоречий — но в отношении к России незыблемо-тверд, монолитно-един*. В чем же дело? Или патриотизм Тютчева всего лишь причуда и прихоть поэта, как думали многие, — или же мы приближаемся к центру, к “солнечному сплетению” его личности, к точке, где все возможные противоречия сходятся и уравновешивают друг друга?
Современное Тютчеву общественное мнение было по отношению к нему “столь же невежественно, сколь и неблагодарно” — как и Европа, по этому пушкинскому выражению, была “невежественна... и неблагодарна” к России. В самом деле: считать его взгляды причудой оригинального старика и в то же время — разинувши, что называется, рты — слушать Тютчева как комментатора политических новостей! Но совершенно же очевидно, что быть политическим аналитиком такого, как Тютчев, высшего уровня, речами которого заслушивался весь образованный Петербург и остроты которого передавались, как драгоценность, — означало иметь свою точку зрения на события и стоять на ней твердо и независимо. Этой опорой и “почвой” для Тютчева были именно убеждения патриота, консерватора и монархиста, которые он пронес через всю свою жизнь, пребывая не просто в здравом уме, твердой памяти — но являясь мыслителем несравненной силы. Досадно, что люди готовы слушать кого угодно, внимать лжецам и глупцам — но игнорировать мнение национального гения.