О чём речь? Один из героев великого немца Гёте посетовал: “Клянусь отвергнутой любовью, бездной ада! Ругался хуже б я, да нечем — вот досада”. Вот нам такая досада не грозит. Россия создала ругань невиданной силы, и уж выругаться-то у неё есть чем . Это матерщина — ныне в искусстве и литературе внедряемая и насаждаемая, буквально со всего стирающая уже даже легкие налёты стыдливости. Страшное наше национальное изобретение — могучее, соблазняющее, позорное в своем бесстыдстве и цинизме, более или менее удерживавшееся в подполье, подавлявшееся внешне и внутренне, оно вырвалось на волю и быстро получило права гражданства. Отступление от нормы стало нормой и встало в ряд других “все позволено”.
И вот уже в воспоминаниях о Викторе Астафьеве почти умиленно рассказывается, что хотя устной речью он владел плохо, но уж зато как матерился...
Речь совсем не о бытовой распущенности, а о вещи действительно страшной. С какой органичной легкостью наша литература матерщиной опустила слово мать , тем самым открывая возможность опускать в этот ряд и любую мать: просто “святое слово “мать”, если вспомнить некрасовский стих, и Мать Родину, и Мать Россию. Уж ей-то, родимой, конечно, досталось. У всех, — писал В. В. Розанов, — есть мечта о родине. “И только у прошедшего русскую школу и русский университет — “проклятая Россия”.
Совершилось и по днесь совершается что-то дикое и ни в одной земле небывалое, ни в чьей истории неслыханное: забивание, заколачивание русского человека и русского дара в русском же отечестве. Этого — ни у негров, ни у турок, ни у китайцев нет, это только в одной России, у одних русских”*.
И не будем искать таких-сяких, других. Пример талантливого на слово Астафьева как раз значим, так как он и поучителен, и драматичен, и историчен. Ведь, например, на то, что у него в свое время только показалось выпадом в адрес грузин, быстро ответили — пришлось замолчать. Моментальной была реакция на всего лишь не слишком уважительное замечание о евреях: сразу поставили на место. Но зато, как оказалось, можно было зло и безнаказанно сосредоточиться здесь: русский народ — “г-но”. А в ответ — общие восторги великим русским писателем.
Который не мог же, наверное, не понимать, что и вся писательская-то сила его рождена именно этим “г-ным” народом. И не связан ли со всем этим творческий спад, начавшийся с неудачного — что бы ни говорили — “Печального детектива”, сопровожденный ударами личной судьбы и рождавший новые и новые приступы раздражения, горечи, обид и неудовлетворённостей.
Но в случае с Астафьевым — драма, развивавшаяся, так сказать, внутри себя, хотя и уходящая корнями в общее наше бытие.
Проще внешне выглядит картина единения — на хотя бы той же матерщиной унавоженной почве — высокого постмодерна и низовой масскультуры: шутовство, игра, хотя и не безобидная, ёрничанье и т.п.
Вообще, без уяснения того, что сейчас представляет эта массовая — и не только молодежная — так называемая культура, не понять ни характера общекультурных процессов, ни роли в них литературы, в частности, и в особенности литературной классики, ни характера и насущности усилий по внедрению в общество этого одного из последних спасительных лекарств — в основном в качестве профилактических прививок.
Но сначала два-три примера из жизни такой масскультуры, оглашаемые и внушаемые при помощи массовой же информации. Рекомендуется участник очередной юбилейной, как теперь говорят, тусовки — и без всяких шуток: “Наш Моцарт”. А вот уже певица представляет вполне симпатичного автора текстов к нескольким популярным песням: “гений”. А ведь представляет не просто певица (и даже с голосом — на фоне повального безголосия), а вновь назначенный член президентского (!) совета по культуре. Дальше — больше. Солидная и тиражная газета в громадном — на полосу — аналитическом материале вполне серьезно разбирает “Мадам Брошкину”, ставя её в ряд, где Пятая симфония Бетховена и т. п. Ещё дальше — и ещё больше. Статья называется “Алла Пугачёва — наше всё”. Мы помним стократ повторенную и уже хрестоматийную формулу “Пушкин — наше всё”. А что же Пушкин?
Почти в это же время одна из статей о Пушкине в литературной газете (не в “Литературной газете”) названа: “Наше всё — наше ничего?” Ещё присутствующий в заголовке вопросительный знак, видимо, скоро сменится восклицательным. Но это не просто декларация. Достоевский когда-то называл себя и своих единомышленников пушкинской партией. Сейчас все чаще приходят в голову слова “антипушкинская партия”, сказанные позднее уже Анной Ахматовой.
И если не под силу превратить Пушкина в “ничего”, то создается фальсифицированный Пушкин в замену якобы “мифологизированному”. Но если “мифологизированный” стоит на твердой почве — своего творчества и своей жизни, а она такова, что ни дёготь, ни патока ей не нужны, то для фальсифицированного тоже создаётся почва. Естественно, тоже фальсифицированная. Так, например, появляется порнографическая поделка “Дневник Пушкина 1836 года”. А чтобы придать видимость подлинности, последнее издание этого “дневника” названо первым академическим . Ни к подлинному Пушкину, ни к подлинной Академии наук никакого отношения оно не имеет. Но вроде и счёта не предъявишь: сейчас разных балаганных, как сказал академик А. И. Солженицын, академий, наверное, многие и многие десятки, если не сотни.
Одновременно идет вытаптывание и загаживание всего околопушкинского поля, вольное или невольное. Вот один критик (Л. Аннинский) сочувственно пересказывает другого критика (Ю. Дружникова — профессора Калифорнийского университета), для которого пушкинская няня — “средних лет умная бестия, поставляющая поэту в постель крепостных девок. К тому же не дура выпить... Впрочем, женщина по-своему несчастная, смолоду исковерканная теми, кто “взял у нее молодость и любовь без спроса” (то есть ещё одна крепостная жертва).
Опять-таки поразительно (и прекрасно) у Дружникова, что за “тенью” Пушкина (на сей раз это не “мадонна”, а “дряхлая голубка”) видна собственная драма Арины Родионовны Пушкин этой драмы не видит, этой стороной её жизни не интересуется”*.
Ну буквально все не так. Никакой крепостной жертвой она не была. Ещё в 1799 году получила вольную, но предпочла жизнь в пушкинской семье, воспитав всех Пушкиных-детей. Никто без спроса не отнимал ни молодости, ни любви и не коверкал смолоду жизни. Муж умер, когда ей было уже за сорок, и она уже имела четверых детей, когда стала няней у Пушкиных. Тем более никакой умной бестией средних лет, поставлявшей девок, она в Михайловском быть не могла: ей уже шло к семидесяти — совсем не средний возраст и по нынешнему времени: потому у Пушкина и голубка дряхлая . И Пушкин интересовался разными сторонами её жизни, даже (редчайший для него случай) выгнал в Михайловском управительницу Розу Григорьевну, досаждавшую няне, знал и её детей, хранил до конца надиктованные ею записочки: она была неграмотна.
Если говорят о друзьях, то получается: Соболевский в друзьях Пушкина потому, что Калибан, развратник и обжора, а не потому, что вернейший и преданнейший ему человек, выручавший в издательских делах и спасавший в дуэльных, образованнейший и страстный книжник: библиоман и библиофил.
Что уж говорить о Наталье Николаевне — она, как и пророчил Пушкин, будет, по его же слову, безвинно страдать и до сей поры страдает.
Естественно, если наше всё — Алла Пугачёва, то уж Пушкин, конечно, — наше ничего.
Всё это знак беды. Думаю, что и сама Пугачёва вместе со всеми нами должна прийти в ужас.
Наглядно видишь, как стремится опутать, поглотить и опустить шоу-бизнес молодого одаренного Николая Баскова.
Вот он уже поёт в эстрадной паре (не назвать же это — дуэтом) с бесталанной, безголосой “дивой”. Для потехи? Для контраста? Ничего: контраст может скоро и сгладиться. Читал ли школьник Коля Басков повесть Гоголя “Портрет”?