Наш пасквилянт публично оболгал одну из достославных наций вопреки всяким духовным и светским законам, вопреки здравому смыслу и элементарной порядочности, вопреки очевидной правде и человеческому долгу. Своим преступным сочинением он частью обманул, частью обозлил всю Европу. Но, совершив это злодеяние, он скрылся и избежал тем самым вмешательства бдительного правосудия. Поэтому порядочные люди во всем мире вынесли ему свой приговор. Отныне он уже заклеймен как лжец, клеветник, порочный человек. И его книгу надо подвергнуть проверке на предмет corpus delictu*, чтобы и сторонники, и противники его поняли, где правда и где ложь...
Всякая ложь ослепляет своей фальшивой логикой до тех пор, пока она скрывается во мраке, когда же она выходит на свет, истина обнажается, и ложь предстает в своем грязном и позорном одеянии, ошеломляя тех, кто был одурачен, вызывая чувство стыда и раскаяния. А те, кто были рабами-подручными автора, платят за свое поведение стыдом и позором...
Любимая привычка этого писаки состоит в том, что он об одном и том же повторяет десять раз и более, он водит нас то туда, то обратно, утомляя бесполезными повторениями. Внимательный читатель и без нас заметит, что перед нами настоящий stabulum Augiae**. Наш писака выделывает в своих письмах пируэты не хуже известной рыбы каракатицы, которая выбрасывает черные струи, образуя такое скопление черного супа, что на какое-то время становится совершенно невидимой.
Возможно, местами мы обостряем перо более, чем этого требует суть дела, невольно повторяя его приемы. Мы имеем дело с человеком, который не просто по недосмотру или ошибочно проявил слабость, напав на то или иное частное лицо, но который самым подлым образом нападает на коронованных лиц и безо всякого основания порочит целую нацию. Неужели мы должны щадить этого человека, который почему-то возомнил, что народ, который он — из бабьей жажды мщения — избрал целью своих подлых нападок, должен щадить его? К тому же он и сам себя не щадит и изображает себя ничтожным и нечестным...
Если критическую остроту тона наших писаний оценивать применительно к его “заслугам”, то, по мнению большинства, наш тон достаточно мягок и излишне спокоен.
Относительно многочисленных опечаток в тексте, то мы не несем за них ответственности, ибо нам не удалось быть в том месте, где это печаталось. Между тем при перечитывании текста мы отметили все места, нуждающиеся в исправлении, и эти исправления вместе с нашими извинениями прилагаются в конце книги вкупе с указателями.
Что касается гравюры, представленной на титульном листе, то здесь наш писака изображен в истинном виде. А именно как газетный борзописец, который преподносит читателю свои жалкие историйки об убийствах или о чем-то подобном. Так, он стоит в своем потрепанном халате перед одним из ковров, повешенных на стене, и показывает на надпись, из которой следует, будто он задумал нечто с иголочки новое. А сатиры смеются над его глупостью и бесстыдством... Тот сатир, что наверху, шипит по поводу того, что он, как глупый мальчишка, вмешался в мирские дела, не соображая, что другим народам давно известно то, чего он не знает. Сатир, изображенный посередине, бичует его... А нижний сатир насмешничает над ним за позор, который он принес своим поведением собственному отечеству.
Так как мы обещали показать автора “Писем” во всей совокупности его действий, мы выполняем это обещание в предлагаемом нами “Зеркале души”. Каждый может увидеть себя в нем; тем самым и автор как бы становится таким, каким он видел себя в зеркалах, висящих в прихожих Петербурга, и если он еще не совсем утратил трезвое восприятие, имеет теперь серьезный повод для огорчения.