“Уважаемый Михаил Петрович!
Прежде всего, простите за задержку с ответом на Ваше письмо. Я был в отпуске, а, вернувшись, естественно, захотел получить коллективное мнение редколлегии.
Теперь хочу Вам сказать: в письме Вашем (точнее, в статье), к сожалению, содержится тот же недостаток, на который обращал внимание автор статьи “А было ли “темное царство”?” В. Кулешов. И недостаток этот заключается в недооценке той части наследия классической литературы, которая связана с именами великих русских критиков — революционных демократов, в частности, одного из выдающихся представителей русской критической мысли — Добролюбова. Кстати, это мнение не только В. Кулешова. Например, в журнале “Вопросы литературы”, № 4 за этот год в статье Ю. Лукина содержится аналогичный упрек по вашему адресу и поддерживается статья В. Кулешова.
Совершенно естественно, что, опубликовав Вашу статью, мы были бы вынуждены на этот недостаток снова указать. Несомненно, нашлись бы и другие критики и литературоведы, которые выступили бы “на защиту” Добролюбова и высказали бы по существу те же самые мысли, которые содержатся в статье В. Кулешова. Таким образом, дискуссия стала бы “топтаться на месте”, не развиваясь.
Я совершенно согласен с Вашим утверждением, что русская классика требует “не начетнического, а творческого отношения”. Но “творческое” отношение, предполагающее игнорирование или недооценку передовой русской демократической мысли, представляется мне отнюдь не лучшим, чем “начетничество”. Словом, в результате обмена мнениями внутри редакции мы пришли к выводу о нецелесообразности печатания присланной Вами статьи.
И еще об одном, очень важном. Мне очень неприятно, что редакция, как Вы пишете, в течение последних десяти лет не делала Вам каких-либо предложений. Уверен, что она поступает неправильно. Вместе с тем мне показалось бы естественным, если в течение этих 12 лет Вы сами обратились бы с каким-либо предложением в редакцию. Товарищи заверили меня, что от Вас никаких предложений не поступало. Словом, давайте смотреть вперед. Я буду очень признателен Вам, если Вы свяжетесь с отделом русской литературы (редактор отдела Ф. Чапчахов) и согласуете с ним тему, которая представляла бы обоюдный интерес как для Вас, так и для редакции.
С приветом, А. Чаковский.
16 мая 1980 г., исх. 22”
Итак, ответить, высказать свое мнение по поводу “полемики” вокруг моей книги “А. Н. Островский” было негде, а между тем нападки на нее продолжались. И в газетах, и в журналах. “Вопросы литературы” (орган академического Института мировой литературы и Союза писателей СССР) в № 9 за 1980 год опубликовали обсуждение моей книги. Здесь со всех сторон ее клевали уже упомянутый А. Анастасьев (“Оспаривая Островского”), В. Жданов (“А как быть с исторической правдой”), А. Дементьев (“Когда надо защищать хрестоматийные истины”), И. Дзеверин (“Несколько соображений общего характера”). Досталось на этом обсуждении и Ю. Лощицу (автору книги в той же серии “ЖЗЛ” “И. А. Гончаров”).
Заступился было за меня Сергей Баруздин, поместивший в редактируемом им журнале “Дружба народов” (1981, № 1) положительную рецензию на мою книгу, как тут же появилась в “Литгазете” (28 января 1981 г.) “Реплика”, в которой он обличался в идеологическом отступничестве. К чести Сергея Алексеевича, его не очень тронул этот наскок, хотя в то время вряд ли кто из главных редакторов “патриотических” толстых журналов решился бы ввязаться в эту “полемику”. Как-то при встрече со мною в Переделкино Баруздин сказал мне, что свою рецензию о моем “Островском” он включил в свою новую книгу. И вскоре прислал мне ее с доброй надписью. Есть у ныне несправедливо забытого поэта Дмитрия Ковалева (умершего в конце семидесятых годов) стихи о том, что чем ближе мы узнаем людей, тем более убеждаемся, что они лучше, чем о них говорят. И для меня долгое время Баруздин был детским писателем, которого я не отделял в своем “литературном сознании” от Чуковского — Маршака — Барто — Кассиля и прочих “интернационалистов”. Но я ошибся: в нем оказалось больше русского, чем можно было думать.
Долго еще в Москве и за ее пределами продолжалась возня вокруг моего “Островского”, но дело было не в Добролюбове с его “лучом в темном царстве”, не в “ревизии революционных демократов”, и, вообще, даже не в литературе. Благодать любви разлита в творениях Островского, придавая особый одухотворенный смысл “благополучным”, “счастливым” финалам его пьес. В его любимых героях есть то, что Достоевский назвал “прямотой” чувств и поведения, в чем видел воплощение русского цельного характера и с чем связывал “новое слово” драматурга.