С Рубцовым встречался чаще, поскольку вместе с Беловым поступал в институт и потом все годы поддерживал хорошие, дружеские отношения, а Рубцов и Лысцов (мой лучший друг по Литинституту, царство ему небесное!) постоянно были в этой компании. Рубцов в институт поступил спустя два года после нас. И наши встречи были, конечно, случайными. Но, наверно, общность судеб сближала. Оба из деревни, оба из детдома. Но вот первая встреча в феврале 1964 года нас чуть ли не привела к столкновению. Я приехал досдать два зачета. Справился за два дня, а был отпущен на 10. Малость загуляли с Лысцовым. И как-то вечером с тремя бутылками пива и "маленькой" (как сейчас помню, чтобы не ударяться в загул) пошли к Белову. Жил Василий тогда в комнате один. Но, вероятно, в это время отчисленный из института, у него квартировал Рубцов. И спал, по всей видимости, в углу на соломе. Станислав Юрьевич! Ей-богу, не вру. Лежала на полу солома! Тогда мне ни к чему было вникать, как и откуда она там появилась. Но позже я подумал, что кто-нибудь из Вологды привез ее в Москву, чтобы снимать тоску по родным полям. Вот она Коле и пригодилась. Напомню, что тогда Рубцова я еще не знал, лишь видел раза два проходящего по коридору общежития, и мне говорили: "Очень талантливый поэт". Я равнодушно улыбался: кто в Литинституте не талантливый и кто не гений?!
Узнав, что я из Петрозаводска, Рубцов оживился и спросил, не знаю ли я, кто из петрозаводских поэтов написал такие строки, которые он, Рубцов, услышал от него в поезде:
Я ослеп, хотя в порядке зренье,
Я оглох, хотя в порядке слух...
Я ни от кого из коллег таких строк не слышал, да и прочитанные вне контекста стихотворения они меня не впечатлили, и я односложно ответил, что сочинил какой-нибудь графоман.
Что тут произошло с уже подвыпившим Рубцовым, сидящим за столиком рядом со мной! Он как-то резко развернулся в мою сторону и схватил меня за галстук:
- Сам ты графоман. Из-за таких, как ты, чиновников от литературы, настоящим талантам не пробиться...
Почему он принял меня за чиновника от литературы - не знаю. Может, потому, что в отличие от очников я все же для приезда в столицу вырядился чуть праздничнее. Но в те годы и у меня был характер. Я отвел Колину руку и уже прицелился, куда его ударю, если он первым ударит меня. Но, к счастью, в пустяковый конфликт внезапно вмешались Белов с Лысцовым, и он был погашен. А потом, чуть поостыв, выпили за примирение. Попросили меня почитать стихи. К тому времени у меня вышел первый сборник "Полет" (неудачное название) со стихами на заводскую тему. До этого я работал токарем около десяти лет, и, естественно, критика поощряла, что я пишу о рабочем классе. Лишь Соколов, в отзыве на дипломную работу, похвалив, удивился: как так - нет стихов о любви... Какие-то стихи из этого сборника даже были опубликованы в Москве, в том числе и в журнале "Москва", а за стихотворение "Крановщица" я получил аж две премии: одну в журнале "Мастер леса", а вторую - по конкурсу, объявленную Литинститутом в честь XXII съезда. Вот из этих-то стихов я и прочел два или три. Выслушали, ругать не стали. Но все трое пришли к мнению, что мне пора кончать с заводской темой и вспомнить свои деревенские корни. И тут пошел большой разговор о судьбах деревни, о народной культуре, о поэзии подлинной и мнимой. Скажу откровенно, что я вернулся домой с обновленной душой. Деревенская тема мне, оторвавшемуся от деревни в 16 лет, давалась трудно. Но тут, к счастью, стал пробиваться Клюев, который уже десятком стихов о Заонежье перепахал мою душу. И я самым естественным образом повернулся к своим корням и истокам. Думаю, что та хотя и сумбурная встреча сыграла свою роль.
А на той соломе утром пришлось проснуться мне. Все остальные уже ушли на лекции. К обеду, кажется, вернулись и меня повели в соседнюю столовую хлебать крестьянские щи. Вася извлек "маленькую" и сказал: "Все, это последняя. Нужно и делом заниматься".