Ереван ночью
Когда поздно ночью самолет стал заходить на посадку над аэропортом Звартноц, я, глядя в иллюминатор, подумал: а где же Ереван? Привычного моря огней, которое видишь при подлете к миллионным городам, не было - только разрозненные кусты огоньков, как будто на месте Еревана теперь лежали несколько разобщенных деревень. Энергетический кризис... И это, конечно, было далеко не единственным признаком новых времен.
Помнится, когда студентом в советское время я прилетел в Ереван, никто не ловил меня за руку, не предлагал, как в Москве, довезти до города. Я вообще был никому не нужен. Хочешь - иди на автобус, хочешь - лови такси... А здесь, еще в таможенном загоне, я услышал стук в стекло и глухое: "Эй! Эй!" Там, снаружи, стоял какой-то косматый, бородатый человек и явно пытался привлечь мое внимание. Я подумал: не меня ли это встречают, подошел ближе. "Друг, я тебя довезу до города! - кричал, искательно улыбаясь, косматый. - Ни к кому больше не садись! Я ведь первый тебя встретил, да? Моя машина вон там стоит, запомни!"
Миновав таможню, я увидел освещенное представительство "Аэрофлота" и решил сразу купить билет обратно, благо желающих больше не было. Но на удобный для меня день и час билетов не оказалось, и я пошел к офису "Армянских авиалиний". Окошечко было закрыто, и, повертевшись, я спросил у уборщицы, из кармана халата которой торчало горлышко коньячной бутылки (как оказалось, редкость для нынешней Армении, а почему - объясню позже), работает ли по ночам касса. Та, услышав русскую речь, проявила ко мне необыкновенное участие, бросила приборку и сама пошла искать билетершу, стуча то в одну дверь, то в другую, пока не вытащила ее откуда-то, заспанную. Вроде бы ничего особенного в ее любезном поступке не было, однако подобного я в советском Ереване не припомню, а был я в нем подольше нынешнего. Не то чтобы обходились невежливо - нет, но в долгие объяснения не вдавались, тем более в поиски нужных людей, а часто и вовсе ничего не объясняли, ссылаясь на незнание русского языка, что, как я теперь понял, было неправдой, ежели его до сих пор почти все в Ереване знают.
У этой метаморфозы было единственное, на мой взгляд, объяснение - русский человек в Армении стал редким, едва ли не экзотическим явлением.
В первый час пребывания на армянской земле я убедился, что ослабла еще одна национальная черта армян, которой, может быть, так не хватает русским: никогда не говорить плохо о своем. Разумеется, не обходилось здесь без перекосов, столь свойственных южанам: например, в советское время ваш армянский собеседник, нахваливая архитектуру центра Еревана, мог сказать о явно уступающей ей архитектуре новостроек: "Русские строили", хотя никаких русских строителей в Армении до землетрясения 1988 года почти не было, и речь шла о типовых проектах, присланных из Москвы. Или вот помню, одна интеллигентная армянская девушка с увлечением рассказывала мне о культурных памятниках республики: Эчмиадзине, Гехарде, Гарни, Артике, Дилижане, Матенадаране. Потом она стала вспоминать о своем пребывании в Москве и говорила только об Останкинской башне и ресторане "Седьмое небо", а когда я, заскучав от этих космополитических восторгов, деликатно дал понять, что в Третьем Риме и помимо телебашни хватает достопримечательностей, она спросила, наивно раскрыв свои черные глаза: "Каких?"
Теперь же встретившие меня у входа в зал ожидания мой двоюродный брат Константин (по крови - полуармянин, полуукраинец) и его друг Андраник, работник местного МИДа, рассказывали обо всем, что мы встретили по пути в Ереван, с извинительной интонацией: мол, власти за дорогами не следят, памятники культуры заброшены, жилой фонд запущен, деревья вырублены и т. д. Правда, кроме скромно освещенного отрезка автострады из аэропорта в город, на котором чуть ли не через каждые двести метров стояли новенькие бензоколонки, в том числе и привычная "лукойловская" (вот тебе и энергетический кризис!), я ничего не увидел - так что можно было и не извиняться. Громада самого Еревана была погружена во мрак, не оживляемый даже рекламой. Все это - фонари, реклама - есть теперь только на проспекте Комитаса, которым мы той ночью не проезжали.
Как бы подводя черту под не очень радостным рассказом о современном Ереване и Армении, Костя сказал, что после расстрела руководства страны в зале заседаний парламента, зловеще завершившего собой цепь преступлений, когда государственных руководителей убивали прямо в их кабинетах, у людей исчезла надежда на будущее, которая все эти годы не оставляла их.
То чувство национальной ущербности, которое, по-видимому, испытывали мои спутники, относилось, как я понял, не только к нынешнему неустройству и политическому бандитизму. С откровенной насмешкой говорили они о свистопляске, которую развели местные СМИ вокруг армянского боксера, завоевавшего на Олимпиаде в Сиднее единственную для страны бронзовую медаль. "Какие-то все время прямые включения по радио, звонки по мобильному телефону, интервью, комментарии! Ради чего? Одной-единственной бронзовой медали?" Далеко не так, я помню в детстве, отзывались армяне о футболистах "Арарата", которые тоже на международной арене особого успеха не добились...
Уничижение, конечно, паче гордости, и за всем этим сарказмом стояло скорее не ощущение своей национальной второсортности, а национальная гордыня: дескать, разве мы, армяне, заслуживаем всего одной бронзы? Не с этим ли чувством мы, русские, ругаем своих хоккеистов и футболистов? Но у нас вообще было слишком мало удач в конце XX века. Армянам же как нации, по совести говоря, грех жаловаться: в Карабахе они одержали такую победу, каких уж не знаю сколько сот лет не было в их истории. Ведь они твердили: "Карабах! Карабах! Карабах!" - и десять, и двадцать, и сорок лет назад.
Неужели же армяне не знают, что за победу над более многочисленным и богатым противником надо платить - и платить немало? Мы вот, великий даже по нынешним меркам народ, уже сколько лет с Чечней не можем расхлебаться, a вы хотите, имея всего 30 тысяч квадратных километров своей территории, прихватить еще четыре с половиной тысячи, да еще окруженных со всех сторон врагом, и при этом жить без лишений, как в советское время? Такого не бывает.
С непониманием этой простой исторической закономерности я столкнулся еще год назад в Москве, в беседе с одной армянкой, недавно перебравшейся сюда. Поняла она мою мысль только после долгих объяснений. Ну да что с нее взять - женщина, а у женщин в Армении - особое место... (Хотя можно вспомнить ярую "карабахку" Сильву Капутикян.) Но вскоре удивил меня ее муж, ветеран войны в Карабахе. С прежних времен я усвоил, что к армянину нужно обращаться именно как к армянину, а не по принципу: ты советский, и я советский, - иначе он может обидеться. А тут вышло наоборот: человек, нетвердо говорящий по-русски, попенял мне: "Что ты все - армянин, армянин? Армянином я был в Еpeван, а тэпэр живу в Москве!"
В дальнейшем я понял, что у армян изменилось отношение и к самой карабахской проблеме. Мне рассказывали, что почти все, кто жил в Карабахе до отделения его от Азербайджана и кто боролся за это отделение, уже уехали оттуда, в том числе и верхушка карабахского клана, перекочевавшая вслед за Кочеряном в Ереван, что сам Карабах дает в местную армию не более трехсот призывников, а остальные - контрактники из Армении, что работать там некому и т. д. Из этих разговоров у меня сложилось впечатление, может быть, субъективное и неверное, что армяне охотно вернули бы Карабах назад, если бы им вернули прежнюю жизнь.
В завершение темы - о ночном Ереване, которого я так и не увидел в ночь приезда. Ночная жизнь в городе все-таки есть. Перед отлетом в Москву меня пригласили помыться - это теперь традиционное в Армении приглашение гостю, ибо вода (холодная) подается в дома только на два часа утром. Но день выдался хлопотный, и когда мы собрались в баню, было уже часов одиннадцать вечера. Общественные бани, разумеется, уже не работали, только пресловутые ночные сауны.