“Сейчас, в наши дни, в большой моде искусство первой половины XX века, в поэзии — это Пастернак, Ахматова, Цветаева, Гумилев, Мандельштам, прекрасные, настоящие поэты, занимающие свое почетное место в русской поэзии, которое у них уже нельзя отнять.
Творчество этих поэтов, в сущности — л и р и ч е с к о е с а м о в ы- р а ж е н и е, личность самого поэта в центре их творческого внимания, а жизнь — как бы фон, не более чем рисованная городская декорация, видная за спиной актера, произносящего свой монолог...”.
“В поэзии Ахматовой (весьма однообразной по стиху, по ритмике, несвежей по формам и словарю) скрыто нечто ущербно-порочное, что-то от дортуаров учебного заведения для девочек, где под ликом умильной благовоспитанности процветают онанизм, лесбиянство, восторженно-порочная дружба и прочие грязные дела... Не могу никогда избавиться от этого ощущения. В этой поэзии есть что-то противное здоровому мироощущению.
От стихов и высказываний Ахматовой, да и от нее самой, как-то пахнет дортуаром женского учебного заведения, со всеми его особенностями и скрытыми пороками”.
Может быть, Заболоцкий не высказывался об Ахматовой в таких резких выражениях, но основной импульс неприятия ее поэзии, мне думается, был родственен свиридовскому. Впрочем, и сама Ахматова отдавала себе отчет в далеко не благотворных глубинах собственного поэтического мира, что подчас вырывалось в прямых признаниях.
Мне зрительницей быть не удавалось,
И почему-то я всегда вклинялась
в запретнейшие зоны естества...
и неспроста в этом же стихотворении:
Но близится конец моей гордыни...
А далее:
Как той, другой — страдалице Марине —
Придется мне напиться пустотой.
В отношении Заболоцкого к Ахматовой отразилось его отношение ко всей утонченно-сладострастной поэзии Серебряного века, в том числе и к поэзии “страдалицы Марины”, впитавшей в себя все пороки предреволюционной эпохи. Справедливости ради надо сказать, что демонстративным (или даже агрессивным) культом греха было тронуто творчество всех “жрецов искусства” Серебряного века, начиная от Валерия Брюсова и до Михаила Кузмина, от Вячеслава Иванова и до Николая Клюева... А что уж говорить о Марине Цветаевой или Надежде Мандельштам! Многие публикации последних лет свидетельствуют о том, что жесткие размышления Георгия Свиридова об Ахматовой вполне приложимы к их жизни и творчеству. Разрушение большевиками храмов после революции было подготовлено изгнанием совести из душ человеческих в эпоху Серебряного века. “Нас отравившая свобода” — эти слова Есенина, в сущности, относятся ко всему богоборческому, демоническому “восстанию”, овладевшему “творческой интеллигенцией” той эпохи. И на этом тлетворно-сладостном фоне “хлестнувшей дерзко, за предел нас отравившей свободы” явление Николая Заболоцкого с его нравственной волей было событием редчайшим, своего рода чудом...
* * *
Живой человек, как одно целое с мирозданием, ведущий с ним непрерывный диалог — главный объект поздней поэзии Заболоцкого. Найти в классической форме русского стиха необходимое равновесие между героем и миром — задача наисложнейшая. И результаты, достигнутые Заболоцким в таких стихотворениях, как “Слепой”, “Жена”, “Журавли”, “Прохожий”, “Лебедь в зоопарке”, “Где-то в поле возле Магадана...”, “В кино”, стали тем образцом, приблизиться к которому творчески кажется просто, но, по сути, практически невозможно. Анатолий Передреев недаром в стихотворении, посвященном Заболоцкому, точно оценивал значение поэтического подвига старшего собрата:
Тебе твой дар простором этим дан,
И ты служил земле его и небу
И никому в угоду иль потребу
Не бил в пустой и бедный барабан.
Ты помнил тех далеких, но живых,
Ты победил косноязычье мира,
И в наши дни ты поднял лиру их,
Хоть тяжела классическая лира!