Сейчас двое — и тот, нерожденный, которого вспоминает Надя, который был бы между Катей и Володей.
Сегодня снег. Катя — помощница, ходила на почту, отправляла письма. Сидит тихонько, решает задачи, читает сказки, я стучу, настучал для “Нового мира” отрицательную рецензию на Сельвинского. Надо за своё. Слушаю себя: на что потянет?
Повесть об армии. Хорошо бы.
Обедаем мы во вторую смену, такой большой наплыв. Из знакомых Маканин, Жуков, Проханов и еще много-много, все детные, с женами.
6 января. Вчерашний день начал перепечатку об армии. Но мало. Разговоры с Маканиным и Прохановым.
Стратегия и назначение России. Дело в природе человека. Пьянство — вырезать центры его? Но в нем — и ожидание радости, и раскаяние, и страдание. События в Кампучии — удар по Китаю, в Иране — по США (нефть). Но все глобальные вещи — от Проханова, мыслит материалами.
Но захват окраины означает обессиливание центра и гибель. Вечером ходили, и сын Проханова рассказывал об игре “Риск” из США. Там играют в захват мира, оперируя десятками армий. Также игра “Бизнес” — торговля фирмами, заводами. Тоскливо за ребятишек.
Но и о сближении государственности и религии (и церкви, лучше сказать); боязнь этого у кого-то и темное чувство некой национальной принадлежности. Оторванность от земли — закономерна? И еще десятки вопросов, не решенных, но названных.
Уже Крещение. Наградил себя поездкой в Рузу. Вошел в разрушенную церковь, потом узнал — Покровская, а на горе, у кладбища, Дмитриевская. Еще была Св. великомучеников Бориса и Глеба, и собор, но ничего нет — остатки. И вот вошел — загажено, были мастерские — всюду железо, покрышки, железные бочки, грязь. И увидел единственный оставшийся не сбитым образ Св. Сергия Радонежского, чудотворца. Ведь вот — привело что-то, ведь не спрашивал никого, впервые в Рузе. Немного разгреб хлам, расчистил место у его ног, наломал и принес букет веток — поставил его специально так, чтоб видно было, что поставлен, может, хоть постесняются гадить.
В Дмитриевской внутри мебельная фабричонка: делают шкафы для раздевалок. Все осквернено копотью и переделками. Там, где была котельная, оползает стена. На куполе березы, даже сосенка. Мужчина, водивший меня, даже не спросил, откуда я, и был рад интересу, и жалел церковь. Потом старуха на улице жаловалась на горсовет, что ей не красят забор, а за то, что она не красит, штрафуют. Дом частный, рушится. Пенсия 45 рублей, но это совсем недавно, машина дров 30 рублей. Дом не протопить, стар и щеляст, спит она одетая, в валенках. Сын погиб в Великую Отечественную войну. Говорила, что церкви разрушены еще до войны, была их разрушитель — активистка Щубакова Варвара Филипповна, без мужа.
А священник был Иван Иванович Крутиков.
Вот интересно, что они сейчас?
Эти семь дней, пока писал, погода стояла ядреная, солнечная, лунная. А сегодня пасмурно. Утром встал в рань-раннюю, еще спала сторожиха. Пошел далеко и, вспоминая рассказы о недавно виденных у Глухова волках, пугаясь их, все же загнал себя в лес за Глухово. Там лежал на охапках сена. Темно, ни одной звезды. Молился. Показалось вдруг, что никогда не рассветет. Страшно стало, даже волков бояться перестал.
В Кирове полоса рассказов — “Увидеть, чтобы забыть” и “Розовый свет”. Несмотря на сокращения, очень рад и благодарен — первая в этом году публикация — на родине.
21/I. Насмелясь, отдал Викулову прочесть о Куликовом. Взял он, видно было, нехотя. Уронил, когда брал. Но не буду верить в приметы, так как на пути к истинной вере.
22 января. А Викулов прочел, и быстро прочел. Вроде хочет печатать. Сделал замечания, обличающие мышление гл. редактора, но прочел, и надо доработать и прислушаться. Пока на распутье — вчерашнее начало отложил, голова пуста — занимаю Достоевским. Но хорошо ли читать в рабочее время? Ответил: да, если чтение Достоевского есть тяжелейшая работа.
Снегири прилетели.
День — Достоевский.
Домой звонил. Надя печальна, вряд ли приедет. Только 11 дней не был я дома, но уже целая разлука, вернусь, будет трудно, и знаю, что здешняя квазиидеальная жизнь забудется сразу же.
Вечером читал и не мог оставаться один, прочел ночную прогулку Ставрогина, пошел к Жукову, он болен, весь в банках, как справка, прошедшая все инстанции, шутит он. Долгий, до полуночи, разговор о Достоевском и Горьком и, как всегда перескакивая, о нынешнем примитивном состоянии литературы, которая хотя и впереди всех западных, но лишена прежней смелости оперировать категориями власти, денег, обществ, поисков мысли, обличения пошлости, прикрытой официальными обязанностями, и т. д.