Всякие сионисты ладно, но грузины-то?
Живем (материально) хуже всех. И все (прибалты, кавказцы, азиаты et cetera) это понимают, и все равно! Гордость историей, забытой у нас, а уж столько великого у нас! У них-то что? “Мы разрушили Рим, мы глядели на мир через бойницы глаз”?
Можно понять необходимость: “Карфаген должен быть разрушен”, — но славить варварство?!
Вот на такие мысли навела меня Цебуня Лордкипанидзе, маленькая грузинская девочка, отец которой воевал под Керчью.
Вечером, уже поздно, купались. Ходили смотреть, как светится море, но еще рано. Катя по случаю насморка не купалась. Обиделась на подружек, что купались, а ей нельзя. Вот случай сказать ей, что нужно требовать жертвенности только от себя.
Сегодня шел по тексту, и вроде овчинка стоит выделки. Новая форма для меня: вогнать много времени в маленькую повесть. Мысли — ребенок, который рождается жить, и ему совсем неизвестно, что накручено до его рождения.
Литература — патентное бюро. Чтоб не изобрести известное, надо хорошо знать предыдущее.
Читал, перечитывал, естественно, “Первую любовь” Тургенева. Оттого, что знал предмет любви Зинаиды, многое пропускал. Молодец — нагнал много, и все работают и видны, не веришь только Лужину и этой булавке в ладони. А все равно остается только то, что сын и отец любили одну.
Также перебор в ударе хлыста по Зинаидиной руке. А все ж не Иветта, все русская трагедия вслед за кратким счастьем.
6 июля. Море огромное, но все-таки противная мысль, что не океан, а Азовское. Здесь БАМом зовут Берег Азовского Моря. А я боюсь далеко заплывать. Хотя вчера осилил, доплыл до второго меляка. Меляк, так зовут вторую мель, достижим все-таки не для всех.
Ходили рыбачить. Да куда! Волны. До затонувшего корабля, с которого ловят, не доплыть, а с берега тянули одну траву. Ходили почти четыре часа. Возвращались мимо большого тока. Фонари светят, и пахнет теплым пыльным зерном. Запах юности — запах теплого ржаного зерна. Ох, испечь бы из первой муки хлеб! Да где там! Тут и в магазине один белый. Вот и пойми. А в детстве я думал, что белый хлеб — это серый. Помню, мы шли купаться и говорили о хлебе. И один мальчишка рассказывал, что он ел белый ситный хлеб. Помню то ощущение зависти и голода. “Ну да! — сказал я. — Ел, наверно, какой-нибудь сизо-буро-малиновый с продрисью, a врешь — белый”. “А ты сам-то ел?” — спросил он. “Еще поем”, — успокоил я.
Вот и сбылось. И ржаного хочется, один белый. Хороший, мягкий, легкий.
Буду спать. Слава Иисусу, поделал сегодня немного.
7 июля. Седьмое; два месяца до 36 лет. Проснулся от ветра. Хлопало окно. Всю ночь лаяли собаки, утром сильнее, радио, орали петухи. Крякали утки, лилась из шланга вода. Снилась всякая дрянь — энтузиазм поливальщиков, министерский паек: “Водка колбасная” — стояло на этикетке.
Попалась здесь книга Пантелеева, я сам дал ее Кате, и она смеялась — мальчик хочет быть налетчиком, бандитом. А “Республика ШКИД”? А кино? И ВикНикСор, сыгранный Юрским? Но Виктор Николаевич Сорокин был русским, и ума у него было побольше, чем у Пантелеева, да Пантелеев-то ему и подгадил, и Макаренко поспешил убрать конкурента.
Но не об этом. Тут треть книги — восторги по поводу Маршака. Абсолютно плевать на эту невзрачнейшую личность. Жадный, капризный, неряшливый — так следует из воспоминаний. Трус — боится звонков, закладывает вместе с другими Заболоцкого, чтоб не садиться самим. (Сейчас вышли воспоминания о Заболоцком, так все эти Каверины и обериуты стали его лучшими друзьями, но это а parte.)
И вот этот сыплющий пеплом, боящийся воды, озабоченный выводом в люди всей родни человек (Ильин, Е. Ильина — брат и сестра, также брат Катаева, уж очень-таки талантливые семьи), озабоченный чисто по-еврейски рекламой, он сам по себе просто противен, даже мерзок, но неутомим. Вот сколько он наплодил, он столько наплодил, что до сих пор детская литература у нас полностью жидовская. Это страшно, тем страшно, что детей пичкают суррогатами, изнуряют с детства нервы, вводят в выдуманную жизнь взрослых, а она другая. Это фашизм — учить быть счастливыми по образцу.
Пантелеев — плевать. Так ему и надо. Ведь русский... вот! “Когда произошел разрыв между Маршаком и Житковым, я даже попытки не сделал вникнуть в существо их ссоры, а безоговорочно встал на сторону Маршака”. Надо же быть таким глупым.
“Папе римскому не поклонюсь, — сочинил Маршак, а Пантелеев выучил наизусть, — а портному Слонимскому поклонюсь за пальто”. Еврейство и то, что “вспомню я пехоту, и восьмую роту, и тебя за то, что дал мне закурить”. А не дал бы закурить? Не вспомнил бы? Без пальто, без одолжений они не мыслят.
Ильины, Кассиль (a он потом сколько “птенцов” высидит), Люберская, Барто, Бианки, Благинина, Карме, Чуковские — дети, Габбе, Гернет, Паперная, Андроников, Михалков... У Л. Будогоской “Повесть о рыжей девочке” кончается убийственно: “радуйся, справедливость, — говорят героине, — убили твоего папу, нехороший был”. Что им — они Христа готовы, иуды, винтами привинтить.
А и песни-то собирал Маршак — блатные, местечковые, а если частушки — так похабные.
Ругает Маршак Пантелеева, что тот работает ночью. Тот в оправдание бормочет, что Некрасов-де, Достоевский...
“Я мог бы, — пишет, — сослаться и на самого Маршака, у которого светлые мысли рождались в любое время суток”.
А как прилипал Самуил Яковлевич, чуя талант. “Восхищен!” И как всегда в таких случаях, захотел тут же, не откладывая, познакомиться.
К Утесову за кулисы лез, к какому-то психиатру лез. Еврейство в чистом виде — прилипнуть к таланту.
И последнее — какая мерзость в описании встречи с Пришвиным! Но хоть честно — не любит, и постарался обгадить.
Всё на сегодня. Хочется уснуть, но дремал днем и боюсь, что усну не сразу. Катю все эти дни, после суток в поезде, качает и качает. Вечером ходили — волны поменьше, море чище и холодней.
8 июля. Нет русского, по моему твердому убеждению, который не чувствовал бы стыда. Есть. Уже есть. Почему же предчувствий гениев не слушают? Какая надломленность в картинах Козлова и тут же красота. Не слушают и слушать не будут живых. И разве не цель — показать то Горе, когда не слушают уже умерших, и что получается.
— Что за блядские времена, — сказал Шукшин. — Партработников не тронь, военных не тронь, милицию не тронь. А мужика я сам не трону.
Надя в P. S. написала, что статья в “Комс. правде” вышла 2-го. Значит, почти как неделю. Ходили в библиотеку — закрыта, на почту — нет. Что осталось? Стоит ли связываться с “Комсомолкой”? По комсомольскому возрасту так стоит, а по редактированию?
Керчь. 20 июля , среда. 17-го приехали. 18-го отдавали визиты, звонили Наде, 19-го купались. Всего ломает, обметало губы, видно, не прошла даром поездка в Темрюк, также баня, когда перегрелся, а обратно шел под ливнем и ветром.
Здесь хорошо. Не был здесь с 70-го года, когда была холера, когда Надя была с крошкой Катей в обсерваторе. Первый же раз был в Керчи в год женитьбы, в 66-м году, то есть 11 лет назад. Я ведь тут все исходил, излазил, все причалы, всю агломератную, “Залив”, Эльтиген, Аршинцево — всё, а вот ходил с Катей и хотел рассказать, но так уныло шли слова, что она не слушала. Может быть, болезнь. На море не тянет, порыбачить бы. Вчера ездили еще к одной родне, договорились, может быть, на сегодня. Читал Ивлина Во. Ощущение прежнее — молодец. Только конец “Незабвенной” пришиб. Совсем не так надо было кончить.
Сегодня все утро “Анна Каренина”. Кусками. И вдруг то, что было самым скучным в институте, стало самым интересным — это заграница, художник Михайлов. О таланте. Очень верно всё, ещё добавлю, что разве не есть главное в таланте — мучение, сознание малой образованности, даже когда она выше, чем у всех ценителей?
Слово “задушевный” употреблено очень точно в начале, в споре брата Левина с профессором, сейчас искалечено и пока выведено из строя.
Кити уже “не думала о Тане маркизой” — лихо, то есть Таня была переодета маркизой.