Началось массовое пленение врага. А еще раньше, в ночь на 1 мая, над зданием рейхстага взвилось Красное Знамя Победы.
Рано утром 1 мая по ВЧ раздался телефонный звонок из Москвы. Иван Степанович сразу узнал глуховатый голос Верховного:
— Здравствуйте, товарищ Конев.
— Здравствуйте, товарищ Сталин! Поздравляю вас с Первомаем!
— И вас поздравляю, товарищ Конев. Как у вас дела, как празднуете в Берлине?
— Дела идут хорошо, товарищ Сталин. Хороший Первомай.
— Молодцы. Передавайте мои поздравления всем вашим войскам. — Сталин немного помолчал, потом, перейдя на “ты”, добавил: — Послушай, Конев, ты знаешь, что в Праге готовится восстание?
— Нет, товарищ Сталин.
— Надо помочь нашим братьям. Я хотел, чтобы именно ты взял столицу Чехословакии. Понял?
— Понял, товарищ Сталин. Малиновскому (2-й Украинский фронт. — С. Б. ) дальше, чем нашим войскам...
— При чем тут Малиновский? — возразил Сталин.
— Я о том, что мы ближе, чем наши друзья, — сманеврировав, Конев сделал ударение на последнем слове, давая понять, что под этим подразумевает американцев, которые тоже стремятся побыстрее занять Прагу, так как ближе нас находятся от нее.
...План операции по освобождению столицы Чехословакии, срочно разработанный Коневым и посланный в Москву, был рассмотрен в Ставке. Уже в полночь Сталин сообщил маршалу, что можно приступать к его реализации.
— Прошу Прагу не бомбить! Надо сохранить древнюю столицу Чехословакии от разрушений...
Иван Степанович и сам давно решил освобождать крупные города своей страны, Польши и Чехословакии без бомбежек и, по возможности, без специальной артиллерийской подготовки, чтобы как можно больше сохранить людей, ценностей и жилых зданий.
* * *
При наступлении на Прагу ответственный редактор фронтовой газеты С. И. Жуков приказал мне продолжать действовать вместе с частями 3-й гвардейской танковой армии, с которой у меня еще с осени 1943 года установились добрые отношения. Меня там знали не только политотдельцы, но и командиры, включая члена Военного совета генерала С. И. Мельникова и командующего генерала П. С. Рыбалко.
Мы с поэтом Александром Безыменским, вооружившись автоматами и гранатами (тогда всего этого было в достатке), на трофейной автомашине, не дожидаясь утра, отправились догонять танкистов 55-й бригады. Не зная, что бригада находится уже в глубоком тылу врага, мы с выключенными фарами помчались на запад по широкой асфальтовой дороге, обгоняя впереди идущие обозы и автомобили. Справа и слева были видны орудийные вспышки и слышен гул танковых моторов. Кое-где раздавались даже пулеметные выстрелы. Но за рулем сидел опытный и смелый шофер, который безостановочно гнал машину вперед. Во время крупных наступательных действий никакой линии фронта не существовало и часто происходило смешение частей Красной Армии с немецкими.
Когда мы оказались в расположении танкистов 55-й бригады, те были удивлены: как это мы на легковой машине пробились сквозь вражеское кольцо и целехонькими предстали пред их очами. Наверное, нас спасло то, что ехали мы на немецкой машине: гитлеровцы ночью приняли нас за своих...
И вот я стою перед комбригом с золотой Звездой Героя на гимнастерке. Полковник Драгунский встретил меня дружелюбно.
— Думали, что война закончится в Берлине, — говорил полковник, — но ошиблись... Чехи подняли против немцев мятеж, и из Праги пришла радиограмма. Вот ее текст: “Эсэсовцы ввели в бой танки. Артиллерия расстреливает баррикады. Мы истекаем кровью. Братья, ждем помощи... Красная Армия, сотвори еще одно чудо — спаси нас!..”. Так что вовремя ты к нам прибыл, товарищ корреспондент, — подытожил комбриг. — Люди наши воюют так умело и дерзко, что хоть о каждом пиши увлекательный роман, — с завидной гордостью и определенной долей хвастовства добавил Давид Абрамович. — Так что запасайся чистыми блокнотами и строчи себе на здоровье.
Пока Драгунский отдавал распоряжения командирам танковых батальонов о подготовке к совершению марш-броска длиною почти в 200 км, я знакомился с танкистами, готовившими свои машины к трудному переходу.
На меня, свежего человека, обрушился поток самых разных вопросов. Они касались прежде всего обстановки в Берлине: все ли гарнизоны и группы немецких войск сложили оружие, куда направляют огромные толпы пленных и почему мы должны кормить не только их, но и всех берлинцев? Когда, мол, гитлеровцы захватывали советские города, то, наоборот, они сами питались за счет наших жителей, у которых выгребали из погребов все, что там было.
Многого, конечно, я и сам не знал, да попросту и не успел увидеть в огромном незнакомом городе, наполовину заваленном грудой разрушенных зданий, разного рода военной техникой, баррикадами и железобетонными нагромождениями. Но о том, что знал, что увидел, рассказывал охотно. Прежде всего сообщил, что удалось побывать у рейхстага и полюбоваться тем, как на его куполе гордо реет Красное Знамя Победы.
Наше Знамя! Наша Победа! Трудно было тогда назвать чувство более радостное, более возвышенное, торжественное, всеобъемлющее. Это великое, ни с чем не сравнимое состояние в полной мере испытывал каждый советский воин, когда ставил подпись на стенах рейхстага.
Сам рейхстаг в те дни еще дымился, кое-где пробивались языки пламени. Его темно-серые колонны и стены быстро превращались в гранитные страницы народной летописи частей и соединений нашей армии. По некоторым надписям и автографам, сделанным бойцами и командирами, можно было узнать о боевом пути полков и дивизий. Я, конечно, тут же вытащил свой “Берлинский блокнот” и в ответ на вопросы стал перечитывать некоторые надписи: “Мы — с Волги!” — крупно, углем начертил кто-то и тут же рядом, как бы в ответ: “А мы — из Москвы!”. Боец Каратаев добавил: “Не Фриц пришел в Москву, а Иван взял Берлин!”. “Ржев—Рига—Варшава”. “Мы пришли из Киева”. “Мы шли сюда 4 года”... Люди ставили свои автографы на колоннах, на стенах, лестницах, уцелевших дверях. Все надписи перечитать невозможно, от них рябило в глазах... И всюду красные флаги, флажки и знамена полков-победителей. Они заполнили чуть ли не все улицы поверженного Берлина.
Мои новые товарищи — автоматчики и танкисты, — несмотря на оживленность, выглядели уставшими и озабоченными. С 24 апреля они постоянно находились в боях и были вправе рассчитывать на отдых. А тут поступила новая задача, не менее сложная и не менее опасная, чем бои за Берлин. Она была связана с преодолением труднодоступных для танков Судетских и Рудных гор. К тому же сначала необходимо было овладеть стоящим на пути Дрезденом, а затем нанести мощный удар во фланг группе немецких армий “Центр”.
В ночь нашего выступления разразился сильнейший дождь. Не было спасения ни в брезентовых палатках, ни в плащ-накидках, которые имелись далеко не у всех. Автомашины то и дело юзом сползали с грунтовых дорог в кюветы и не могли самостоятельно из них выбраться: то тут, то там образовывались пробки. Безнадежно застряли тыловые службы: бензоцистерны, а также транспорт с разными боеприпасами, походно-полевыми кухнями, повозки с продовольствием и всем необходимым для личного состава.
Но, несмотря ни на что, танкисты уже на следующий день перерезали автостраду Дрезден—Хемниц вблизи германо-чехословацкой границы. У одного из перевалов через Рудные горы генерал Рыбалко по радиостанции разрешил сделать небольшую остановку, чтобы осмотреть и привести в порядок технику, заправить машины горючим, накормить людей горячей пищей.
О чем говорят перед боем?
...Танк, на котором мне довелось вместе с десантниками совершать марш-бросок, был уже у подножья высоких черных гор, и вдруг — остановка. В чем дело? Спрыгнул на землю. То же сделали и десантники. От командира узнаю, что решено на танках перевернуть часть гусеничных траков обратной стороной и тем самым усилить сцепление боевых машин с грунтом. Эта, казалось бы, нехитрая русская сметка помогла механикам-водителям тяжелых ИС и KB более уверенно совершать движение на наиболее опасных горных участках, успешнее одолевать крутые подъемы на самые высокие перевалы гор и спуски с них. Но в тот момент напряжение не покидало ни механиков-водителей, ни тех, кто вроде меня сидел на броне: вдруг не выдержат тормоза и танк полетит в пропасть или перевернется. Сидевший рядом пожилой десантник вдруг обратился ко мне: