Симптоматично, что большая неправда о массовом читателе 1930-х постоянно идет в связке с дискредитацией понятия народности, базового для русской литературы как мирового феномена. Скажем об одной достоверной детали из культурного процесса 1920-х, многое определившей в тридцатые. Самые масштабные (и затратные!) государственные программы первого десятилетия по отлучению читателя от классики не принесут желаемых результатов, и этому участнику литературного процесса, сохранившему “крестьянскую наследственность” в отношении к литературе, можно действительно поставить в “вину” процесс возвращения русской и мировой классики в массовые библиотеки второго десятилетия. “При первом же знакомстве с читателем выявляется характерная черта — чтение книг начинается с классиков русской литературы. Первый вопрос читателя — что есть Пушкина. За Пушкиным идет Лермонтов — “Герой нашего времени”, Толстой, Гоголь— весь. И когда был поставлен вопрос— что надо переиздать в первую очередь еще раз подчеркнули и даже потребовали переиздания классиков, указывая на такой факт, что некоторых авторов не переиздают (Достоевский)”; “Классики, как русские, так и иностранные, пользуются огромным спросом со стороны рабочего читателя. Например, “Воскресенье” Л. Толстого в общем абонементе ежедневно спрашивают от 75 до 100 читателей” — это из хроники жизни районных библиотек Советской России 1933—1934 гг. (РГАЛИ. Ф. 613, оп. 1, ед. хр. 163, л. 6; ед. хр. 164, л. 3). Можно привести сотни других примеров. Казалось бы, ради справедливости параллельно с возвращением запрещенных произведений необходимо было реабилитировать народного читателя и вызволить из архивов писательско-читательские документы тридцатых. Но этого, к сожалению, не произошло. Смеем утверждать, что без реконструкции реальной картины читательских симпатий и антипатий наши суждения о тридцатых, в том числе о литературе и литературном процессе, неизбежно будут страдать односторонностью.
Конечно, сбор и систематизация читательских писем — это весьма объемная и трудоемкая работа. Читательские письма-отзывы имеются в писательских архивах, архивных фондах газет и журналов, Союза писателей. Но, пожалуй, самый большой массив читательской почты находится в архивах разных издательств. И это естественно, ведь каждая книга завершалась обращением к читателю с предложением написать отзыв о прочитанной книге.
В нашей публикации представлен крохотный фрагмент из истории жизни читателя тридцатых годов, взятый из фондов Государственного издательства художественной литературы (далее — ГИХЛ). В книгах этого крупнейшего издательства обращение к читателю печаталось на последней отдельной странице:
“Читатель!
Сообщите Ваш отзыв об этой книге,
указав Ваш возраст, профессию и адрес,
Государственному издательству “Художественная литература”
Массовый сектор
Москва, Центр, ул. 25 Октября, д. 10/2”.
Читатель был волен писать и не писать, согласовывать написанное с библиотекарем и учителем или не согласовывать, указывать или утаивать адрес и другие данные. Он более, чем критик, был свободен в своих суждениях о колхозном и производственном романе, классическом и социалистическом реализме, когда “сообщал” отзыв о романах Горького и Панферова, А. Толстого и Леонова. Он не переставал задавать и формулировать крамольные для литпроцесса вопросы ко многим советским “энциклопедиям народной жизни” и никак не мог понять сути новаторства — после Толстого и Достоевского (!) — многих советских романов. На одном романе в это десятилетие читатель по-шукшински “забуксовал” — это “Тихий Дон” Шолохова. Такой разноголосицы, как в отзывах о Шолохове, нет более в отзывах ни о ком из писателей. Даже письма о романе “Поднятая целина”, который в это десятилетие критика не без усилий вписывала в определенный тематический ряд советской прозы о новой деревне и коллективизации, ряд, справедливо открываемый “Брусками” (1928—1937) Панферова, оказались не столь однозначными. Более того, почта сознательных читателей о “Поднятой целине” позволяет нам утверждать, что роман о коллективизации не облегчил, как то принято считать, отношения Шолохова с советским литпроцессом, а скорее осложнил. Примеры же мотивированной читателями “выписки” “Поднятой целины” из привычного ряда скорее могут быть сопоставлены не с официальной советской критикой, а с суждениями русской эмиграции, тогда же утверждавшей на страницах журнала “Возрождение”: “Ни в одной книге так, как в романе Шолохова, не раскрыт роковой, подлинно трагедийный характер «социалистического переустройства деревни»” (цит. по: О с и п о в В. Михаил Шолохов. Годы, спрятанные в архивах // Роман-газета. 1995. № 3. С. 13). На страницы же советской периодики попадали лишь мнения “сознательных” читателей о “Поднятой целине”, да и то в отфильтрованном виде. Если на страницах “Правды” в 1936 г. полюбившие “Поднятую целину” утверждали — “Мы ждем, что в следующей книге “Поднятой целины” М. А. Шолохов покажет нам борьбу за осуществление сталинских лозунгов на берегах Дона. Мы надеемся, что писатель покажет в книге обновленный Гремячий Лог” (цит. по: О с и п о в В. Указ. соч. С. 28), то в реальных письмах об этом романе к 1936 г. читатели формулировали совсем другие вопросы, ибо все чаще связывали “Поднятую целину” с “Тихим Доном”. По количеству материалов читательская почта о романах Шолохова — одна из самых объемных.
Подытоживая в начале 1939 г. обзор читательских откликов, поступивших в редакцию журнала “Литературное обозрение” и посвященных современной советской литературе, критик Я. Рощин нисколько не преувеличивал, когда отмечал особый статус Шолохова и ни с кем из советских писателей не сопоставимую интонацию читательских писем о “Тихом Доне”: “Кровная заинтересованность в судьбе героя, пламенное желание делить с ним эту судьбу — немногим книгам дано пробуждать подобные чувства. На первом месте среди этих немногих бесспорно “Тихий Дон”. Шолохов, кажется, единственный писатель, к которому читатель адресуется только со словами любви и восхищения” (Р о щ и н Я. Голос читателя // Литературное обозрение. 1939. № 11 (5 июня). С. 71—72).
Этот выбор читателя подтверждают и собранные в 1937 г. массовым сектором издательства ГИХЛ анкеты библиотек СССР, где в графе о книгах современных прозаиков, необходимых для укомплектования библиотек, автор “Тихого Дона” неизменно занимает первое место: чаще всего вместо заглавия просто пишется имя (Шолохов) или “все произведения” (РГАЛИ. Ф. 613, оп. 1, ед. хр. 768, лл. 15, 280). Об этом говорят и письма, присланные в издательство: да, стояли в очередь в библиотеке, прочитали “Тихий Дон”, но хотим иметь эту книгу дома, а потому пришлите наложенным платежом, за любые деньги. Отметим также, что очевидное предпочтение читатель в это десятилетие отдавал русской классике, а у Шолохова не “Поднятой целине”, а именно “Тихому Дону”: “Больше всего ждем 4-ю книгу “Тихого Дона” (Там же, л. 28). Для полноты и правдивости картины также отметим, что читатель этого десятилетия, романтизированный на советский лад в советские годы и унижаемый в конце XX в., демонстрировал, не ведая о том, чудеса свободы: он читал Достоевского и просил в 1937 г. издать полное его собрание сочинений (Там же, л. 7 об., л. 115), он “все время спрашивает Есенина” (лл. 32 об., 34 об., 52 об., 219 об.), и потому в графе об издании советских поэтов естественно знавшие о запрете Есенина библиотекари то вписывали, то, вписав, вычеркивали (не очень, правда, жирно) запрещенное с 1927 г. имя: Есенин (л. 65 об.).