Оценки книг “Тихого Дона” ничего, за исключением вот самого, где можно привести грубую поговорку: говорит девушка постарше себя — хорошо вы, дядя, е-та, тильки торопытися. Хорошо, тов. Шолохов, пишешь, только оцениваешь односторонне. Почему тов. Шолохов не сказал, где этот отряд делся.
Если б люди этого отряда знали, что их участь будет такая, то они б шли и резали б, за собой голое место оставляли. Я, сидя в тюрьме в Новочеркасске, кричал в окна офицерам, казакам: останемся живы, лампасы будем вырезать, топором вырубовать гадам проклятым. И то, что я говорил, сбылось. Я им пощады не давал.
Служащий Рябушенко Митрофан Дмитриевич,
Азово-Черноморский край, Кубанская область, Абинский район, станица Холмская.
В Центрархиве числится 1-я сотня Ставропольского отряда. Но в Бюро учета погибших на фронтах сведений нет. Наверно о расстрелянных этого отряда часто вспоминается, что отцы-матери считают их не то живых, не то мертвых.
Книги “Тихого Дона” — не нашел бы я этой односторонней оценки, как будто донцы правильно сделали, что расстреляли, осудили, потому что те изнасиловали, грабили, а это приказ, — считал бы хорошие.
(ед. хр. 705, лл. 92—94 об.)
Многоуважаемые граждане
Отвечаю на Ваше предложение выразить мое мнение о книге “Тихий Дон” Михаила Шолохова.
Прочел с захватывающим интересом. Это художественная реальная эпопея — равная сочинению Толстого “Война и мир”. Это неоценимый исторический документ для будущих поколений. Это сама правда.
Английский перевод читается с захватом американцами*. О колонии эмигрантов, знающих русский язык, нечего говорить — книга врасхват.
Я польский врач из Варшавы, 66 лет, командированный Польской врачебной палатой для научных изысканий. Участвовал в русско-японской войне и мировой как врач Русской армии.
С товарищеским приветом доктор Эдвард Гликман, Нью-Йорк.
(ед. хр. 702, л. 21—21 об.)
“Тихий Дон” М. Шолохова (отзыв читателя)
Последнюю книгу “Тихого Дона” я прочел уже довольно давно, но “отзыв” выбрал время написать только сейчас. У меня нет под рукой “Тихого Дона”, пишу по памяти, не под влиянием свежего впечатления.
Я не критик, я только читатель и притом анонимный. Поэтому буду писать с полнейшей откровенностью.
“Тихий Дон” прежде всего — высокохудожественное произведение. Там все герои не только имена и формулы, это — живые люди, почти портреты, я вижу их сейчас, как живых. Автор всегда видит их, никогда не забывает их отличительных черт, поэтому их видит и читатель. Заставить видеть своих героев могут только немногие художники. Я припоминаю только Толстого и Достоевского. Уже у Тургенева фигуры туманны — и Григорий, Петро, Пантелей Прокофьевич, и Мишка Кошевой, Астаховы, Христоня, Алеша Шамиль, старый пан, и все другие — все это живые люди, они не выдуманы, они были в действительности, должны были быть — автор написал их портреты — когда читаешь, ну, например, “Цемент” Гладкова*, — иногда думаешь: “А ведь здесь автор врет, он меня уверяет, а я не верю”. Но Шолохову веришь. Вот он описывает уженье сазанов в Дону, свист тугой лесы, режущей воду, струйку воды, бегущую за ней (Григорий вываживает сазана), — и я думаю: “Да, да, так именно и бывает”, или пирушку казаков, или свадьбу Григория, переправу через Дон на пароме, блестящие шары от кровати на уздечке коня Кошевого — и я верю автору, что все именно так. Какой-нибудь мелочью автор убеждает (больше, чем длинными описаниями), что он пишет о хорошо ему известном, о том, что он испытал и видел сам. Да, самые незначительные мелочи — все они замечаются не одним, так другим читателем — ничего не пропадет. Все читатели, вместе взятые, понимают, видят и чувствуют автора куда больше любого критика или даже всех критиков вместе взятых. И вот, поверив Шолохову, когда он описывает то, что я знаю, я уже верю ему и тогда, когда он говорит о том, что я не видел (германский фронт, война и др.). Я живу вместе с его героями, волнуюсь их радостями и горем, хотя все как будто просто, никаких особо сложных, утонченных психологических переживаний и положений вроде нет, герои его ходят по земле, и у них крепкие нервы.
Говорят, Шолохов идеализирует казачество. Думаю, что это неверно. Художник или любит, или ненавидит своих героев. Равнодушный писатель — не художник. Шолохов, конечно, не может ненавидеть казачество — он плоть от плоти его. Но это не значит, что он идеализирует его. Григорий груб (“Если сучка не захочет, то и кобель не вскочит”, — говорит он Аксинье). Пантелей Прокофьевич хозяйственно и бессердечно грабит семью казака, ушедшего с красными. Такие они и есть донские казаки. Есть у него и казаки-звери — одного из них (забыл фамилию, кажется, на букву “Ч”**, лысый, на германском фронте) даже лошади боятся (тоже черта!). Автор не идеализирует, а развенчивает “героя” Крючкова и т. д.
Григорий в гражданскую войну, Григорий-повстанец уже не тот, что в империалистическую войну, теперь он фигура исторически обреченная. Он сам в глубине души не верит в правоту своего дела. Его удаль и риск — это риск отчаянного и отчаявшегося игрока. Он испытал и женскую любовь, и военную славу, в будущем ничего нет, ничего не видно, а потому и ничего не жаль.
Слог Шолохова краток, прост, выразителен. Это не изысканная стилизованность византийской вязи слога Пильняка. Это образный и сочный народный — нет, не народный, а именно донской язык, язык донских казаков. Шолохова понимают все грамотные люди. У него огромный круг читателей.
После окончания “Тихого Дона” и “Поднятой целины” хорошо бы ему написать этакую эпопею “Стенька Разин” (тираж 100 000).
Н. Галковский, г. Моздок, хлопковый техникум,
преподаватель хлопководства и ботаники, агроном, 37 лет.
Анонимный читатель нечаянно подписался, ну да все равно.
(ед. хр. 699, лл. 72—73 об.)
Уважаемый т. Шолохов
Перечитавши несколько раз Ваше произведение “Тихий Дон”, перед моими глазами воскресла героическая эпопея борьбы с повстанцами. Вы добились колоссальных результатов, соединив великое художество с правдоподобностью. Читая третий раз “Тихий Дон”, я невольно уношусь в далекое прошлое, я еще раз начинаю переживать свою молодость, отданную на борьбу с контрреволюцией. Перед глазами обратно проходят картины бойцов, картины жестокого террора казаков. В руках невольно ощущаешь клинок, невольно рука делает взмахи — но все это далекое прошлое. Для полноценности Вашего произведения хотелось бы видеть в нем страницу, отведенную воспоминаниям отряда школы ВЦИКа. А этот отряд (он назывался отрядом школы I Московских командных курсов) записал в историю гражданской борьбы не одну славную страницу. Пройденный путь от Черткова до казацкой станицы увенчал славою участников этого отряда. Недаром наши курсанты в своих фронтовых песнях воспевали этот путь: “Из Черткова в Сетраково на простор Донских степей выезжает батареец первых курсов Москвичей”, и в этой песне звонкой трелью разливается голос нашей славной курсантки Риммы Золкиной, единственной девушки-еврейки, ставшей первым красным командиром-женщиною славной Красной Армии. Я вижу нашего любимца-самородка поэта Володьку Гарпуа . Я вижу высокого, как украинский тополь, т. Зарзара, погибшего смертью славных сынов отечества во время аварии аэроплана в 1932 году. Перед глазами проходят незаметные герои, начальник отряда Маслов, командир батареи Рыбин и много-много других.