Выписал — вроде выблевал.
Ох и луна за окном, ох и луна! Вот еще бы написалось что-либо и навсегда бы помнил — солнце, Захарово, Большие Вязёмы, ночью в окно — луна.
Луна детства неподвижна, а эта прямо-таки убегает.
Записал эти анекдоты мерзопакостные, и было противно, но чему я удивляюсь: сейчас “писсуары” фигуристов смотрят по TV из Токио и обсуждают, и сколько же ненависти по всему отечественному! “Из Канады? Нет, это наши, это пейзанка, это лицо крестьянки от эмигранта” и т. д.
А еще мерзее выступление обер-конъюнктурши Шагинян. Сидит, глухая, растрепанная, осевшая крыса-копна, и хвалит Бабеля (говорит о съезде писателей в фильме о 34-м годе). “Жаль, мало цитируют выступление Бабеля, он очень ярко сказал. Он сказал, у нас в доме монтер избил жену. Один назвал его негодяем, другой назвал припадочным, но, товарищи, самое главное, как назвал его третий. Он назвал его контрреволюционером”.
В этом она и Бабель увидели указание, как писать о современности, сколько им радости, что новая мораль коснулась монтеров и т. д. Противно.
И снова включали запись Горького. Как бы я к нему ни относился, это хорошая цитата из него: “отнять право командовать друг другом”, правда, дал право учить друг друга, а это растяжимо.
Из Москвы вернулся один писатель. В Москве землетрясение. В Румынии — вчера говорил “Маяк” — ужасное. Такие широты еще не трясло. Много набирается — горела “Россия”, страшные слова — горела Россия, взрыв в метро. Это питательная среда слухов, что сведения о бедствиях (искусственных и даже естественных) у нас преуменьшаются; какое уж в Москве землетрясение? По нынешним нервам для паники достаточно дребезжания хрусталя в серванте.
Читал “Каменного гостя’’, что-то мешает. Что? Оказывается, музыка, еле-еле слышная, но слышная, — нет ровни Пушкину.
В сумерки грустно, особенно в час, когда зажигают свет в доме, а занавески еще не задернуты. Свет в домах кажется тусклым, потому что еще на улице немного светло, люди внутри печальны, медленно поднимают руки и что-то достают.
Ночью ходил, луна лучше, наряднее, чем вчерашняя, но тучи. Только похвалишь ее, они уж ревновать.
А близость слов “формализм” и “формалин” ужасна.
Как легко мы бросаемся определениями: трус, страшный трус. Никто еще и не проверен на смелость. Вот уж бы поглядели на смелых Малюта Скуратов и Степан Шешковский!
6 марта, воскресенье. Вчера, уже ночью, вспомнил, что пятого — смерть Сталина. С утра разговор с Поделковым — новая теория: Сталин хороший, но окружение — говно. Если бы... и т. д.
7 марта. Дикари не боялись смерти, но ведь кто-то же сочинял обряды, которые приучали не бояться, кто-то знал, что это конец.
Речь родилась, конечно, из звукоподражания. Но это вторичное, первое — слух. А он от природы. В начале буквально от природы, в разных местах по-разному.
Ухо для писателя важнее органов речи. Не язык водит перо по бумаге, а ухо и глаз. Если бы выбирать между глухотой и немотой, я бы выбрал немоту.
Когда дело движется, то жалко, что срок кончается и хочется продлить, но когда не идет... Но сейчас, если бы и шло, сам не захотел бы. Климат этих Домов творчества меняется постоянно, он от людей. Сейчас приехала начальственная усатая бочка (Диогена), сидит, громко ругает порядки (опоздав к столу, клянёт остывший чай); шутит (“Подайте порцию жареных гипотенуз”), ей подыгрывают (“А если нет, то биссектрису под маринадом”); вспоминает: “О! Вам надо писать, ведь пропадет же, это же ужасно, такая драгоценность!” — угодливо говорит “шестерка”, но усатая бочка не будет писать воспоминаний; не потому, что не сможет, уж библиотека написана, а потому что всё врет и ждет, пока умрут те, кто сможет поймать на лжи. И посему гуляет. “Живя здесь, мы продлеваем жизнь”. Не жизнь бы им укоротить, не язык — перо. А впрочем, плевать. Всегда так было. Дали бы мне 150 в месяц, никуда бы не ходил и не просил. И так-то не хожу и не прошу.
Великопостное воззвание. “Все беды современного мира в том, что никто не хочет учиться, все хотят учить. Спасение в смирении”. Этого уж не дождаться. Для себя я давно выработал, что мудрость в том, чтоб не ловиться на призрак удачи, чтоб не суетиться, не подличать, не обижать близких, не писать насильно... Ничего нового не открыть в правилах житейского поведения, столько примеров, следуй им.
Среди разновидностей писателей — от дерьма, которые пишут для денег, до тех, кто все-таки не пишет для денег, хотя и гордится, что мог бы, — есть последняя — те, кто не могут писать для денег и даже не думают, что это можно.
15/III. Вызвали одиннадцатого в РВК, поздравили со старшим лейтенантом, дали направление на две недели в училище погранвойск, и вчера ездил первый день. Посидел в бронетранспортере. Штука ненадежная. Танк лучше, но БТР плавает. Смылся по закоренелому протесту против стадности — согнали громадное количество предполагаемых командиров. Еще и потому ушел, что училище недалеко от общежития, где я жил в 1963—1964 гг. Вокруг много перестроено. Угловой дом на Осташковском, где был магазин “Хлеб”, заменен. Так же, конечно, нет цистерны с молоком, где пил, приходя со своим стаканом. Лужи, сумерки. В общежитии почти никаких изменений. Комендантша меня узнала. Поднялся на свой пятый этаж, спросил в коридоре курящих девушек: кто в этой комнате? Хотел зайти, но им, конечно, не очень-то хотелось. Может быть, неприбрано, многие в халатах, побежали за ключом, я извинился и ушел. А что в ней смотреть? Четыре койки, моя слева у окна.
А тянет к прошлому тоска. Также и летом ездил в Томилино.
Эти дни — совершенно не зависящая ни от чего тоска. Это болезнь, и скоро установлю ее периодичность, кажется, раз в два-три месяца, дней на десять.
Потихоньку готовлю сожжение рукописей, надо: хлам. Даже и не жалко, хоть какой-то, хоть куда-то шаг. При количестве пишущих кому это надо, чтоб ковырялись в бумагах отдельно взятого? Да и неприятно. Да и уничтожение подленькой тщеславинки, тут такое слово к месту.
Еще думал о народных героях. Это не герои события. Память о них благодарная, но подвиг, да еще на людях, все-таки доступен не всем, но доступен и, освященный идеей (необходимостью), понятен. Герои навсегда те, кто избран, выделен надолго, это страстотерпцы, святые. Они недоступны подражанию. Одна из величайших провокаций была в умышленном забвении святых вроде Серафима Саровского. Стыд, что живешь лучше, но хуже — вот основа совести.
Сидел и равнодушно драл рукописи. Был соблазн — сжечь. Но это плагиат: и я не Гоголь, и рукопись не “Мертвых душ”. Было б современно — сдать в макулатуру, а на полученный талон что-то купить, но это обуваться и куда-то идти. Нет, легче порвать, бросить в мусорник.
Драл, мелькали варианты, кому это надо? Какие-то возгласы на полях, зачем? Рядом лежала черепаха. Она просыпается раз в неделю и немного ползает.
17 марта. Вчера сачканул от армии. Узнал, что в издательстве денег за рецензию не выписали, делаю на двадцатое для Комитета.
Болезнь проходит. Она слагалась из многого: цензура, здоровье и состояние близких, пленум в СП, болтовня братьев-писак, непечатание, неписание (главное), может быть, погода, может быть, безденежье, было отчего. Затыкал уши. За окном непрерывное движение, в четыре-пять путей враз движутся поезда, машины ревут непрерывно, стройка века — укладка труб для нечистот — тоже добавляет звуков, надо смотреть с перспективой, в перспективе подъемный кран. Выше — грязные голуби. Один с отмороженной лапой.
18 марта. Пословица “Не радуйся, что нашел, не тужи, что потерял”. И еще есть примета, рядом: богатство идет к богатству, а у бедного отнимается последнее. Пословица утешает, но примета безутешная. В пословице дело не в удаче (случайна). Но и не в потере — не смертельно, дело в самой жизни, способной обходиться без находок и потерь, но примета также о жизни.
Если перевести потери, находки, богатство из области материальной в область духовную, то все переворачивается — пословица безысходна, примета вдохновляет. И это о жизни.