Вспоминаю, как мы открывали мемориальную табличку на Куняевской больнице - знаменитой лечебнице Вашего деда, Аркадия Николаевича, до сих пор чтимого нижегородцами, как славно застольничали малым кружком интеллигенции в Вашем номере гостиницы "Россия", из окон которой можно видеть захватывающую дух картину разливанной Волги с бесконечным открытым простором на другом ее берегу; как ездили в деревню Мокушино к хохломскому мастеру, к сожалению, теперь покойному, Степану Павловичу Веселову; как бродили по нашим лесным тропам в коренном старообрядческом краю, где и расцвела прекрасная хохломская роспись. Господи, много можно светлого и доброго вспомнить!..
Мне очень дорого, что в детские годы Вы причастились к нижегородской земле, где получили незабвенные уроки подлинной народной жизни, величавой в своей суровости и доброте, а отнюдь не "вшивой, грязной, жалкой", как представлялось некоторым родившимся в России высокомерным чистоплюям - от роду чужакам и ненавистникам всего русского. Да, Ваши мемуары просветляют и воодушевляют - как это необходимо сейчас! Единодушие наиболее глубоко, когда есть при этом еще и сомыслие, что вовсе не отвергает споров и некоторых сомнений и несогласий, ибо сомыслие - это не пресловутое единомыслие. Вот это качество - единодушие с сомыслием - ценно для меня, родственно в Ваших воспоминаниях и суждениях, которые явлены с открытой душой, по совести и в то же время во всеоружии таланта, прозорливости и опыта.
Конечно же, более всего мне дороги "нижегородские страницы" Вашей книги. Но поразили меня и страницы, на которых Вы повествуете о жизни в Тайшете. Поразили схожестью с собственной судьбой. Несколько позже Вас я тоже, после окончания Горьковского университета, рванул в Сибирь, где работал директором сельской школы на Алтае и где испытал немало всякого, что словно было повторено вслед за Вами. Вот что оказалось типично так типично. А ведь это целое поколение прошло таким путем - не скажу, что страдным (страдным прошли наши деды и отцы), но скажу, что тем самым, где и надо было искать правду, честь и мужество. И я счастлив, что жизнь била меня по голове именно в те годы, когда надо было обретать человеческое самостоянье.
Очень многое мне бы еще хотелось сказать и о Ваших прекрасных воспоминаниях и в связи с ними, но это, видно, долгий разговор. Постараюсь сделать все, чтобы о книге узнало как можно больше читателей в нашей области и чтобы она дошла до наших пределов. Поздравляю Вас с сим подвижническим великим трудом, необходимость и польза которого бесспорны...
Да хранит Вас и Ваших близких Господь!
Валерий Шамшурин,
г. Нижний Новгород
Дорогой Станислав Юрьевич!
Пользуюсь случаем высказать несколько соображений по поводу Вашей публикации "Поэзия. Судьба. Россия". Я и до знакомства с Вами знал Ваше творчество и всегда с интересом следил за публикациями. Но в этой работе (боюсь определять жанр) Вы предстали передо мной в каком-то неожиданном проявлении. Еще в 70-е годы отголоски Вашей борьбы (Вашей и друзей) до Петрозаводска доходили, но всю ее сложность и, я бы даже сказал, отчаянность представить, конечно, не мог.
Я был студентом-заочником Литературного института в семинаре Владимира Соколова. Так вот, приезжая в Москву на 40, иногда больше дней, мы целиком были поглощены только учебой: лекции, сдача экзаменов и зачетов, и нам было в те годы не до литературных страстей, и тем не менее то, о чем Вы пишете, мне до боли памятно и дорого.
Начнем с публикации о Шкляревском. Он учился со мной в одно время, и мы, естественно, часто встречались: то во дворике Литинститута, то в общежитии на Добролюбова. Скажу откровенно, он мне активно не нравился своей заносчивостью и высокомерием. Да, хорошие стихи у него есть. Но не более того. Высоким талантом он, в отличие от Соколова, Рубцова, Передреева и Кузнецова, не отмечен. Он сух и рационален. Ложная многозначительность проглядывает в большинстве стихов. Нет естественности дыхания. В общежитии мы однажды с ним чуть не подрались. Впрочем, он задирался со всеми. Вот один эпизод. На скамейке около бронзового Герцена сидят Рубцов и Шкляревский. Я уже был знаком с обоими. Подхожу, здороваюсь, закуриваю. Смотрю, у одного фонарь под глазом, у второго - на скуле. Хмурые, несколько злые. Мне-то и не следовало бы подсаживаться к ним. Но задним числом и это воспоминание в строку. Рубцов ради приличия спрашивает: "Как дела?" - "Да вот сдал зачет Утехиной (любительнице помучить студентов) по литературоведению". "И это все новости?" - задиристо спрашивает Шкляревский. Да нет, говорю, вот в "Смене" стихотворение напечатали. Шкляревский криво улыбнулся и изрек: "Я такого журнала вообще не знаю!" Я вижу, мне они не рады, и незаметно ретировался.