Часов в одиннадцать — звонок в дверь. Вваливается громадная фигура, одетая во что-то мохнатое: не то в доху, не то в бурку. И сразу к Теребинскому:
— Здравствуй, кацо! Поздравляю... Желаю!..
На лице старика недоумение: кто такой?
— Николай Наумович, неужто не узнаете? Вы же меня от смерти спасли. Двадцать три года назад... А? Вспоминаете? Грузинский мальчик. Голова разбита... Вот! — он поднимает свисающий чуб и показывает огромный шрам, опоясывающий половину черепной коробки. — Лошадь меня копытом ударила. Полголовы снесла. Мозги текли, текли. Вы меня оперировали. Теперь я — замминистра!..
Дивны дела твои, Господи!
* * *
Так и проходили неоглядно в трудах, заботах и радостях первые два года учебы. “Неоглядно” — потому что оглянуться было некогда. Нагрузки все-таки были зверские. За четыре года я и Москву-то не разглядел как следует. Знал только “желтую” ветку метро, остановку “Рижская”. Или трамвайную линию до Петровского пассажа. Выпить тоже было некогда. Да и не на что. Правда, иногда, и довольно периодически, нас подкармливали педагоги. Особенно в этом случае постоянством отличалась Ольга Всеволодовна Всеволожская.
— Мальчики, холодильники переполнены. Пора производить разгрузку.
Дважды повторять мальчикам этот призыв было не нужно. Выбирался свободный вечер, и орава голодных и жаждущих студентов оккупировала генеральскую квартиру. Встречал муж Ольги Всеволодовны, генерал в отставке Владимир Сергеевич.
— Милости просим! — Голос низкий, с заметной военной хрипотцой.
Накрываются столы. Скатерти уставляются экзотическими и полузабытыми закусками, бутылками с разноцветными водками. Первый тост — за искусство, второй — за хозяйку, третий — за хозяина!
Первая перемена блюд сметается нами со скоростью молнии. Перерыв. Владимир Сергеевич набивает ваткой мундштук “Герцеговины флор”, пускает ароматный дымок, Юра Шерстнев берет гитару:
Пускай погибну безвозвратно
Навек, друзья, мои друзья,
Но все ж порою аккуратно
Пить буду я, пить буду я.
— Хор-р-роша жизнь, черт побери! — На лице Владимира Сергеевича полное блаженство. Три любимых вещи были у него в жизни: Ольга Всеволодовна, Армия и Искусство. Обожал музыку, поэзию. Говорили, что и сам он пописывает стишки. Но... генерал не подтверждал этих слухов.
Смех, шутки, анекдоты:
— Абрам, ты знаешь, что Эйнштейн едет в Токио?
— А кто такой Эйнштейн?
Романс поется нами по всем правилам двухголосья. Зря, что ли, нас мучают вокалом?
На тройке сидя полупьяный,
Я буду вспоминать о вас.
И по щеке моей румяной
Слеза скатится с пьяных глаз.
— Ай да мы! Браво, браво!
— Эйнштейн — это тот, кто изобрел теорию относительности.
— А что такое теория относительности?
— Славочка, сыграй-ка грибоедовский вальс.
— Побойтесь Бога, Ольга Всеволодовна! Не вгоняйте меня в краску.
— Ну я очень прошу.
— Теория относительности — это вот что такое: если ты целуешься с любимой девушкой, целуешься долго, целый час, то тебе час кажется минутой...
— Слава, не ломайся, сбацай вальс.
И Слава Езепов, самый талантливый на нашем курсе, садится к роялю.
— А если ты попробуешь сесть голым задом на раскаленную плиту, то тебе минута покажется часом.
— И что, он с этой хохмой едет в Токио?..
Перебор клавишей, разбег пальцев. И легкие порхающие звуки грибоедовского вальса (поместье под Смоленском, греческие колонны особняка, липовые аллеи, зеркальный паркет бальной залы) заполняют обширную кубатуру генеральской квартиры. Грустная радость... Светлая печаль...
— Браво, браво!
Сложенным платком Слава промокает испарину на лбу. Вечер еще длится, но уже поздно. Стрелки часов подбираются к закрытию метро.
— Ой, ребята, нам пора!
— Спасибо, спасибо!
— Все было замечательно!
— Па-а-прашу в любое время!.. Дорога теперь разведана.
— До завтра... Ой, уже до сегодня!
Как пролетная станица диких гусей, подкормившись в поле, вдруг снимается с места и пропадает в небе, так и наш курс в одночасье покидает гостеприимную квартиру и уходит в ночь.