Однажды Василий Осипович неожиданно принес в аудиторию свою гитару и стал нам петь. Ах, как он пел! Как пел! Песня для нас была новая, дотоле неизвестная:
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью...
Просто, сурово, по-мужски сдержанно вел Топорков рассказ о нелегкой судьбе русского солдата. Он нигде, ни на миг не позволил себе перейти опасную черту жалости или слезливости, хотя текст песни позволял это:
...Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой...
Гитара негромким перебором струн мягко, по-старинному деликатно оттеняла слова. Мы сидели молча, не шелохнувшись. В горле — не продохнуть — стоял комок. Глаза были мокрые.
...И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам...
Вся тяжесть войны, все ее горечи вместе с надеждами прошли перед нами в этой песне. В этом удивительном исполнении.
Если наглядно демонстрировать систему Станиславского, то в этот день наш педагог Василий Осипович Топорков преподнес нам на основе великой песни все ее основные постулаты. Вот так надо вживаться в материал, вот так любить его, так сдержанно, просто “подавать” его зрителю.
Я много к тому времени слышал песен в так называемом “актерском исполнении” — в начале шестидесятых был расцвет авторского, “бардовского” песенного искусства.
Но то, как пел Василий Осипович, останется в моей душе, в моей памяти на всю жизнь. Может, в тот день 63-го года мы, участники постановки “На дворе, во флигеле”, встретились с Серебряным веком, искусство которого еще застал наш педагог В. О. Топорков? Как знать...
...А на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
Замечательный русский художник Константин Коровин в своей книге воспоминаний много и с особой теплотой рассказывает о Врубеле. О его гениальном творчестве, о своеобразии его живописи, о странном, часто непонятном для других характере.
“Врубель поразительно рисовал орнамент, — говорит Коровин, — ниоткуда никогда не заимствуя, всегда свой. Когда он брал бумагу, то, отметив размер, держа карандаш, или перо, или кисть как-то в руке боком, в разных местах бумаги наносил твердо черты, постоянно соединяя в разных местах, потом вырисовывалась вся картина. Меня и Серова поражало это”.
Вот такие твердые черты обозначаются вдруг на полотне твоей памяти и ждут, когда усилием воли ты соединишь их в целостную картину.
Госэкзамены были, кроме дипломных спектаклей, всего по двум предметам: истмату и французскому языку.
Французский, как и большинство моих сокурсников, я не знал. О нашем незнании знала и педагог Галина Трофименко.
— Вот тебе стихотворение Жака Превера, — сказала она мне. — Выучи. Оно будет твоим госэкзаменом.
Стихотворение называлось “Как нарисовать птицу”. Вы не знаете, как это делается? Я тоже до той поры не знал. Оказывается, все очень просто. Вначале нужно нарисовать клетку. С настежь раскрытой дверцей. Потом в клетку следует положить что-либо, что привлечет внимание птицы. Еду там или еще что-нибудь приятное для нее. Когда птица войдет в клетку, дверцу надо осторожно прикрыть. После того как пленница привыкнет к новой для нее обстановке, вы легонько резинкой сотрите клетку. И все! Нарисованная вами птица свободно поселится на бумаге.
С французским прононсом, в отличие от самого языка, у меня было все в порядке. Экзамен прошел гладко. После экзамена следовало все выбросить из головы и начисто забыть. Но не тут-то было! Насильственно втиснутый текст не желал выходить из головы.
Неожиданно, по прошествии многих лет, жизнь вдруг востребовала надоевшее в свое время, как молитва атеисту, стихотворение Жака Превера.
Случилось это пару лет назад в Вологде. Мы приехали туда летом на фестиваль спектаклей, посвященных исторической тематике. Привезли “Наполеона в Кремле” В. Малягина. В день открытия фестиваля городское начальство попросило съехавшиеся коллективы театров поучаствовать в красочном параде, посвященном Дню города. Так сказать, устроить горожанам представление на улицах и площадях города.
Фантазию актеров не ограничивали. Лошади, кареты, длинные платья дам, мундиры, шляпы с галунами. На злобу дня придумывался остроумный текст с налетом “капустника”. Все, как полагается на подобных мероприятиях.
Меня в гриме и костюме императора Франции попросили поприветствовать собравшихся на соборной площади вологжан. Вместе с маршалом Неем (Самойлов) и маршалом Мортье (А. Ровинский) мы ждали своего выхода, спасаясь от палящего солнца в тени памятника поэту Константину Батюшкову.