Волнуешься, хочешь улучшить дело. А как? Дело писателя — его слово, но бывает, что не чувствуешь действительности, и тогда ищешь других способов. Я вам выдам одну тайну. В “Русском лесе” племянник Ивана Вихрова, петербургский коридорный, думал, что все непорядки в Российской империи оттого, что он не может поговорить с государем-императором. Это автопортрет. В свое время я думал поговорить со Сталиным...
Снова о литературе:
— Тоньшат эти французы новые. Думал вначале — полно смысла у них. Стал читать — нет ничего! Ехал с Сартром с вечера, на котором Твардовский читал поэму. “Как?” — спрашиваю. “Очень понравилось!” — “Вы же не знаете по-русски”. — “А я наблюдал за лицом Хрущева”. Потом Сартр спросил осторожно так и проникновенно о том, что сейчас надо, по-моему, людям, что мы можем им предложить главное.
“Как две тысячи лет назад, — сказал я. — Людям нужен пророк”. “Вы не собираетесь об этом писать?” — встрепенулся он. “Собираюсь”, — усмехнулся я. Я б ответил по-другому, но он интеллигент, ему надо расковыривать болячки...
...Есть слова, самостоятельно окрашивающие фразу, абзац. Я говорю: “Вот бюст хороший был у этой женщины”, и я уже сам весь окрашен...
Есть слово “труп”. Есть потрясающее толстовское “живой труп”. Я, уходя из морга, не скажу о бесстыдстве падали, но лермонтовскую* строчку: “Как труп в пустыне я лежал” — считаю гениальной.
О времени.
— Мы держали экзамен на бога, а выдержали на обезьяну. Истребление почв, лесов, отравление вод — это м а л о ч е л о в е ч е с к и е деяния.
Юра Журавлев:
— Степень зрелости цивилизации... Насколько далеко она может считать, предугадывать?
Л. М.:
— Когда я на одном заседании заикнулся о лесах, какой-то Гаврилов закричал: “Что-о-о?! Все вырубим, все!” Володя, вы думаете, они читают, что вы пишете о Байкале? Нет, они берегут глаза. Крючочек-то маленький, а червячочек-то скользкий (он сделал карикатурный и комичный жест, как бы насаживая червяка на крючок, подслеповато сощурился). Вот зачем надо глаза...
— Мне рассказывали, что мы вывозим в Западную Европу сейчас муравьиные яйца. И сетовали, что план не выполняется... Нет, вы подумайте о том, что о нас думают там. Не держатели канареек, а те, кто понимает. Как они смотрят оттуда на нас? Точно так, как если бы мы вывозили детское мясо для парижских болонок. Оно нежное, вкусное, и поноса у собачек не будет...
Из этого периода страна выйдет в другой — по географии, по психическому складу людей, все будет другое. И надо с этим смириться.
Я:
— Нет, нельзя смириться!
Он удивительно хмыкнул...
Я:
— Л. М., почему это у вас нет воспоминаний о гражд(анской) войне? Вам да Шолохову есть что вспомнить, а вы ни слова.
Ганичев:
— Да, мы Одессу больше знаем того периода по мемуарам Паустовского и Эренбурга. Здорово описали, как они от советской власти драпали: Киев, Одесса, Крым, Закавказье. А почему бы вам, Л. М., не вспомнить?
— Мне не документ, не сам мир важен, а его отражение в личности художника. Стоит лес, и стоит вода. Мне нужен лес в воде, отражение. Я помещаю факты в свои координаты.
Лев Толстой и Федор Достоевский брали тот же мир, а у каждого из них свои координаты, да не две, не три, а по 50 координат.
А от гражданской сохранилось воспоминание, что все время хотелось есть и спать. Пришел в Джанкой, у меня желтуха. Из еды — хлеб, похожий на пемзу, и тюлька. Мне было 20 лет, у меня было трое наборщиков и двое ездовых. И был один такой Беляев: в кожаной куртке, вроде завхоза. Приходим в село, мужики черные тряпки вывешивали в знак того, что все съедено. Беляев: “Комиссара надо накормить”.
Находили для меня кой-чего, и этим питались все. Раз свинины кусок раздобыл Беляев. Съели. Прибежал кто-то из красноармейцев — вы что жрете? Этот кабан вчера сдох. И что вы думаете? Желудок не выпустил назад, не отдал. Вот как ели! А спали? Изба полна богатырей, храпят, темно. Я нащупал свободное место, лег, и вскоре меня будят:
— Это мое место!
— Подь ты!
— Это мое место. Я из особого отдела.
— А я из газеты! — Он попятился. Вот как газеты боялись!
Да... А ночью я пошел по малой нужде к двери, тесно, некуда ногу поставить. Нащупал ногой котелок, топчусь по нему, никак не могу отодвинуть в сторону. Зажигаю спичку, а это я на голове топчусь чьей-то. Вот как спали!
Щетинская сейчас называется эта дивизия, и они меня еще числят в ней бойцом.