И мы брали их! Не помню сколько, не помню названий, но то, что их было много — это факт. Долго в каждом не задерживались. Выпивали по стакану вина и шли дальше. Говорили об искусстве и о море.
— Море проверяет человека от клотика до киля, — говорил Жора. — Каждый матрос хранит в своем рундучке неприкосновенный запас на самый крайний случай: чистую белую рубашку (неважно — нейлоновую, перлоновую или рашен-хлопок) и завернутую в нее бутылку коньяка. Я уже три раза обновлял эту бутылку. Вроде бы теперь, когда шлепаешь вдоль берегов, смертный запас держать не обязательно, но традиция есть традиция.
— Да-а, мир велик... — я как-то хотел поддержать разговор, но Жора перебил меня.
— И непостоянен, вот в чем беда, Коля. Везде революции. Везде стреляют. Приходишь в Иран — стреляют, в Басру — стреляют, в Дублин — стреляют. До рынка не доберешься. А бизнес есть бизнес.
Арабы, например, колерованные ворюги. Придет на твою посудину и смотрит, как бы кусок каната тяпнуть. Черт его знает, зачем он ему, но как отвернешься, он тут же отхватит от бухты конец, обернет им себя под хламидой и стоит истуканом. Помощник капитана уж нарочно приказал выкидывать на палубу негодные концы, чтобы у них спортивный интерес не пропал.
Как-то после семимесячной загранки приходим в Одессу. Заваливаюсь в такси на пирсе, кричу шефу: “К березам!” У того глаза на виру! “Ищи березы!” А надо вам сказать, Коля, что в Одессе березу днем с огнем не сыщешь, они у нас не растут. Шлепаем за город и где-то в районе пятидесятого кэмэ находим три паршивеньких березки. Прямо как с обложки журнала “Крокодил”. Вываливаюсь из лимузина, падаю на колени, плачу, целую потрескавшуюся кору... Ну, шофер подумал, что я... того... Илья Муромец. — Он крутнул большим пальцем у виска и приложил к бровям раскрытую ладонь.
Прощались в районе порта. Через пару часов Жорина “посудина”, стоявшая на рейде, уходила в море.
— Будем развозить по деревням культтовары, — смущенно пояснил он.
Где-то, невидимое за домами, всходило солнце. Синие косые тени легли на мостовые, тротуары, перечеркнули нежной штриховкой архитектурную вязь стен, карнизов, балконов, и стало видно, что город уже не молод, но по-прежнему красив той неторопливой, уверенной в себе красотой, что диктовали ему галантный восемнадцатый и самодовольный девятнадцатый века.
С ближайшего тополя, как по команде, взметнулась вдруг в небо заночевавшая стая розовых скворцов. Мгновенно меняя галсы, становясь на какое-то время совсем невидимой, то обретая плотность розового облака, стая унеслась в сторону Лузановки. Мы проводили ее глазами и стали прощаться.
— Рад был знакомству, — сказал Жора, пожимая мою руку. — Верю почему-то, что из вас выйдет хороший актер, Коля. Я тоже мог бы стать чудным артистом, но... Я много учился, но никогда не доучивался.
Проводив Жору, я пошел бесцельно бродить по пустынным улицам. Солнце выкатилось из-за домов и, точно кто его подталкивал снизу, торопливо, толчками карабкалось в небо. Влажные тротуары курились подсыхающим паром. Наросший за ночь на лужах ледок начал проседать, трескаться у закраин. От этого в воздухе стоял легкий, еле слышный хрустальный звон. Деревья на бульварах высились недвижно, в какой-то грозной оцепенелости, какая бывает у них только ранней весной в пору подвижки древесного сока.
На льду длинной замерзшей лужи катались трясогузки. Разбежавшись, они вскакивали на лед и, чуть распустив для равновесия крылья, быстро катились по его зеркальной поверхности на своих черных проволочных ножках. Приближаясь к противоположному краю лужи, они, точь-в-точь как школьницы на городском катке, отводили назад одну ногу и, словно в ожидании аплодисментов, мелко и часто кланялись, кивали своими изящными головками.
Я вышел на Приморский бульвар и пошел его серединой туда, где в конце аллеи виднелось желтое здание с белыми колоннами. Ночная усталость давала о себе знать, и я шел медленно, в каком-то полусне, прикрыв глаза от слепящего света.
Света было так много, что он пробивался сквозь опущенные веки. Перед глазами плавали разноцветные круги. По краям аллеи шел двойной ряд старых платанов с пестрой, облезлой корой. Бульвар был пуст, только кое-где виднелись вялые женские фигуры, привязанные ремешками к ошейникам своих собак.
Желтое здание в конце бульвара все приближалось, вырастало, обретая четкие очертания. Белые колонны фасада придавали ему классическую простоту и легкость. И уже видна стала, чуть отступив от них, ближе ко мне, совсем невысокая стела, увенчанная темным бюстом. Сдерживая шаг, я медленно подошел к нему.
— Здравствуйте, Александр Сергеевич, — тихо сказал я и поклонился Пушкину до земли. До той брусчатки, чем покрыта была площадь перед зданием бывшей городской Думы.
Пушкин смотрел куда-то вдаль и немного в сторону. Свежий, забытый ветер, тот, давнишний, казалось, трепал его молодые, чуть тронутые патиной бронзовые кудри. И чуть намеченный край бронзовой крылатки. Я постоял немного и поклонился вторично. Этот поклон принадлежал Дмитрию Николаевичу Журавлеву. Это он, узнав, что я буду в Одессе, строго и восторженно наказал мне:
— Непременно поклонись Пушкину! Тому, что на бульваре перед Горсоветом. Непременно! Помнишь у Бабеля? “...Увидел уходившие ввысь колонны Думы, освещенную листву на бульваре, бронзовую голову Пушкина с неярким отблеском луны на ней...”
Постояв, я сел на ближайшую скамейку под платаном, откинулся на спинку и закрыл глаза. В голове было пусто и легко. Только одна строфа из “Онегина” временами пробивалась сквозь подступавшую дремоту:
Я жил тогда в Одессе пыльной...
Там долго ясны небеса,
Там хлопотливо торг обильный
Свои подъемлет паруса...
— Молодой человек!
Я с усилием открыл глаза и поднял голову с закругленного края скамейки. Шея затекла от неудобного лежания. Очевидно, я в самом деле задремал, вернее, уснул.
— Молодой человек!
Передо мной стояла полная пожилая одесситка и с любопытством разглядывала меня. С таким же точно выражением уставился на меня и ее сопливый песик с нижним прикусом зубов и кривыми ногами.
— Да? Что? — я окончательно проснулся и попытался встать.
— Сидите, сидите! — она умильно улыбнулась. — Извините, я видела, как вы поклонились памятнику...
О Боже! И в центре Аравийской пустыни отыщется какой-нибудь песчаный свидетель! Я помню, хорошо помню, здесь же никого не было.
— Я хотела сказать, — продолжала дама, — посмотрите за спину.
Я обернулся.
— Вы обратили свое внимание на этот платан?
Платан как платан, ничего особенного. Их вон десятки стоят вдоль бульвара. Разве что широк необычайно. Обхвата в два с половиной. Кора в светлых проплешинах, как у линяющего питона.
Я в недоумении посмотрел на нее, дескать, ну и что? Зачем потревожили?
— Под этим платаном Пушкин писал стихи, когда ему было двадцать четыре года! — она победно посмотрела на меня.
— Да-да, конечно, — забормотал я в ответ, сраженный этой всенародной любовью к творчеству поэта, — это очень интересно... Пушкин... ранняя ссылка...
Но она перебила меня:
— Нет, вы подумайте только, сколько же лет дереву!
* * *
Ах, Одесса, как ты все-таки щедра на чудеса!
* * *
Чудеса являются тому, кто их жаждет и ищет.
* * *
“...Итак, я жил тогда в Одессе...”
* * *
Погода в Москве за то время, что я отсутствовал, стала еще слезливее. Толя Семенов лежал на койке лицом вверх. Точно в таком положении, в каком я оставил его трое суток назад. Тело его под одеялом несколько потеряло от голода свои очертания.
На другой день начались репетиции. Надвигались госэкзамены, диплом, распределение. Сонм каждодневных забот отодвинул куда-то, казалось, в другое измерение, и мою поездку, и людей, с которыми столкнула меня судьба так неожиданно и так прихотливо.