Все ребята едут по заграницам... Почему-то меня не тянет за границу. Зато я бы с удовольствием поехал куда-нибудь в Норильск, Магадан, на дорогу (...).
Личные дела никак не разрешаются. Некогда сейчас, да и влюбиться по-настоящему не могу. А 7 марта, неделю назад, минуло 29 лет. Возраст, как говорится, критический. Подожду еще, может быть, найдется человек, с которым я отважусь связать свою жизнь. Не найдется — и так ладно. Хорошо бы знать это заранее, тогда бы все было нормально. Если бы знал, что мне не суждено завести семью — занялся бы одной-единственной любовницей — литературой. Если бы знал, что тогда-то встречу такого человека, то тоже не терял бы время на различные знакомства, а сидел бы и работал. Так-то. Однако все это химера...
3 июня 1957 г., понедельник. Сегодня познакомился с Леонидом Леоновым. Это большое событие в моей жизни. Леонова я всегда воспринимал на фоне других. Читал я его всего — и “Соть”, и “Вор”, и “Барсуки”, и публицистику, и “Дорогу на океан”, незабываемое “Нашествие”, “Золотую карету” и, конечно, “Русский лес”. Трижды я покупал эту книгу и трижды дарил хорошим людям, считая, что найти лучший подарок — трудно.
Приехали мы с Девятьяровым* к нему на дачу (Переделкино, Серафимовича, 10), заранее договорившись. Дача — вся в зелени. Над крыльцом — пышный куст сирени, только что распустившейся, пахучий и розовый, как нёбо ребенка.
Он — седой, серьезный, с умными карими глазами. На плечах — макинтош, заменяющий халат. Он то и дело кутается в него, видно, мерзнет. На столе маленькая чашечка с сухариками (“У меня, — говорит, — обострение язвы”)...
Беседа пошла на лад. Мне думалось, что он будет говорить, как пишет — сочным языком, безошибочным, крепким и ядреным, как сияющая заболонью лесина. А он говорил очень просто, не торопясь, подбирая слова, причем часто так и не справившись с этим трудным делом — устным подбором слов.
Речь шла о русском лесе. Мы в последнее время четырежды выступили в защиту русского леса, думаем продолжить эту тему и вот повели речь по всем делам, касающимся судеб русского леса
Я убедился, какой это великий патриот, как осязаемо и просто он ощущает и понимает Родину, как он стыдится говорить высокие слова о ней. Возмущался заместителем директора института леса АН СССР В. (говорят — это прототип Грацианского). Пришел он к Леонову после опубликования романа: “Вы же проповедуете теорию Розенберга, теорию постоянного лесопользования. А она зародилась при гитлеризме, в прусских лесах”. “Я слышал, — отвечает Леонид Максимович, — что Эйзенхауэр и миллионер Миллон каждое утро чистят зубы. Я тоже это делаю. Может быть, я что-то не так делаю?” “Такие, — продолжал Л. М., — дураки попадаются, что хочется подойти и выпить с ними на брудершафт — такие редкостные дураки! В. похож на того оратора, который во время праздников 25 лет кричал: “Смерть врагам мировой буржуазии!”. А потом прислушались — что же он кричит? Кто же это враги мировой буржуазии?”
Л. М. носится со своей идеей о создании общества друзей природы. Напрасно. Есть ведь уже общество, только название другое.
Под конец задали читательский вопрос — над чем вы сейчас работаете? “Этого не знает даже моя жена. Обдумываю пьесу. Будет в духе “Золотой кареты”. Не верит, что будет война. Говорит, что война холодная сменится экономической, а экономическая — культурной. Война пойдет за души людей. Мы, при нашем состоянии искусства, проиграем эту войну, если не поправим дела в искусстве.
— Я глубоко убежден, что человек искусства должен страдать. Он не может быть жирным. Из стариков был полным один Бальзак, но он сгорел в 43 года. (...)
1 сентября 1962 г., суббота. Байкальск. Перевал... На фабрике первичного дробления я долго не мог оторваться от зрелища работающих дробилок. Меж огромных стальных плит, образующих карман, вваливаются сверху мраморные глыбы. Машинист включает дробилку, одна плита ходит, мощно надавливая на глыбы, и они крошатся, сверкая вспышками искр. Новые порции мрамора проваливаются в карман, и машина хрупает их, как капустные кочерыжки, и снова летят искры, мерцают и гаснут в темном стальном кошельке.
2 сентября 1962 г., воскресенье. Байкальск.
На пути в Байкальск все думал о “Перевале”. Какой прекрасной мне казалась эта (...) каменная работа, каким миром веяло от труда этих каменотесов и какой прочностью отношений! Мне кажется, так должны преобразовывать землю люди коммунизма, учитывая эстетику, направление и силу природной “розы ветров”.
Байкальск, или Солзан, как его тут по старинке пока зовут, — место, где будет построен БЦЗ (Байкальский целлюлозный завод. — Е. Ч. ) и Городок, это широкая плоская равнина меж отрогами Хамар-Дабана и морем. Широкая относительно, потому что огромная стройка еще вмещается на этой площадке. Сейчас временный поселок домов в 500 расположен в лесу меж железнодорожным полотном и урезом воды.
Расчудесное это место. Упоительно чистый и свежий воздух, солнце, захлестывающее площадку, снова Байкал с милой моему сердцу водой без единой соринки и освежающим пресным запахом. Остановился в гостинице и вечером пошел к морю. На корягах вдоль берега сидели люди. Они не рыбачили, а просто сидели, покуривая и негромко переговариваясь.
Был чудесный закат, и они, видно, пришли сюда из-под деревьев, чтоб видеть это буйство красок в духе не то Матисса, не то Рериха. Раньше я путешествовал по западному берегу озера и не мог видеть закатов над водой. Сейчас я увидел и это. По воде играла цветовая музыка. Озеро казалось столь нереально освещенным розовыми, малиновыми, аквамариновыми, серебристыми (...) закатными красками, что казалось — это развернули гигантскую морскую раковину.
— Как цветы побежалости, — сказал кто-то.
С востока постепенно надвигалось что-то неясное и темное, и была во всей картине какая-то недоговоренность и незавершенность, будто она — лишь след чего-то еще более прекрасного. Я попил горстью воды. Было горько осознавать, что последний раз в жизни с этого места можно попить чистую воду. Приеду сюда еще раз, и берег будет отравлен на многие километры легнинами и другими отходами БЦЗ.
Байкал сопротивляется людям. Затеяли строить город близ уреза воды, разбили площадку, возвели десятка полтора домов, подвели корпуса еще нескольких... и бросили, перенесли город за ж.д. — к подножьям гор. Тут плавуны, песок напополам с Байкалом, и фундаменты не держат.
Неизвестно, что будет еще, когда возведут огромные промышленные корпуса, тем более что здесь сейсмичность 9 баллов.
Снова в газетах те же голоса — “покорить природу”. Человек все может, в том числе и “покорить”, но он мог бы покорять природу, подчиняясь ей, используя ее. Это обошлось бы дешевле — построить комбинаты и заводы в другом месте.
В “Известиях” написано, что ходят инженеры и выбирают место стока отходов, как будто на 12 сентября 1962 г. уже решен вопрос о том, что отрава будет сбрасываться в Байкал. Он не решен, он п р е д р е ш е н. Кем, как, на каком основании?
Народ тут говорит разное.
— Не хочу перевозить семью, хоть и жилье получил — чует мое сердце, что законсервируют стройку. Не такие консервировали...
— А мне все равно, что бы ни травили, лишь бы заработок был хороший — у меня семья.
— Не могу работать — уеду. Чую, что неправильно тут делается все.
— Байкал стоял 20 миллионов лет и еще столько простоит, ничего ему не сделается.
— Корд нужен? Нужен! И нечего обсуждать.
— Корд нужен? Так сделай вместо него проволоку. Куда лучше. — (Этот последний человек — шофер и не знает, что во Франции так и сделали — на “Каравелле” и военных самолетах — проволочный корд).
— Обживать надо эти места, обживать. Дичь-то какая!
— Уеду! Какая же это комсомольская стройка, если комсомольцев тут 500 человек, а заключенных пригоняют 8000? (Текучесть тут огромная. Приезжает столько же, сколько уезжает.)
— Не так легко отравить Байкал, но с этой трудностью мы справимся! (Это уже умники, что смеются над вещами, над которыми смеяться непозволительно. Мог я бы добавить, что очистить Байкал будет труднее.)