И еще — динамика! Я читал ваши книжки. У Достоевского было 40 тысяч оборотов. Везде! У вас — то 30, то 15, а иногда и 5 тысяч, правда, редко.
Нельзя говорить сразу: Ив. Ив. был хороший человек. Такой-то и такой-то. Читатель, если все сразу узнает о герое, бросит читать. Надо затягивать читателя, дать ему крючок, пусть он его заглатывает поглубже, пусть. И когда заглотнет — дергайте! Приступайте к главному, к тому, ради чего вы сели за стол... Я лекцию Ивана Вихрова дал тогда, когда читатель пережил с Полей ее отношение к отцу, и лекция — контраст.
Или — вам нужен дом, где произойдет убийство. Выгодно этот дом сначала описать в ясное утро, а потом уже для контраста — мазками — в момент убийства.
Конан Дойль, Сименон правильно используют пружины действия. Жену, убийцу мужа, нельзя описывать в момент убийства.
Что раньше, что позже — очень важно. Читателем надо владеть. Вы можете его расчесывать, раскатывать, интриговать и так далее, а потом: “Стоп! Натрите мне полы!”
Обдумывая новую вещь, дайте себе задание чрезвычайное, которое никто не оценит, сверхзадачу. Я долго пишу свою новую вещь и еще долго буду писать. Она сделана будет вся насквозь в ироническом ключе...
Тут я прервал его и сказал, что больше ничего не надо рассказывать — понизится интерес к работе, хоть на немного. У меня так. Он одобрительно глянул на меня. Один глаз у него — правый — меньше, чем левый (так бывает у старых машинистов, которые смотрели всю жизнь на рельсы — правым глазом на ветру).
— Читателю надо давать не только хлеб. Ему хочется и жареную корочку, и кусок мяса с приправой. Важно, чтоб была калорийная пища, питательная, а форму разную.
— Я часто черчу вот такой круг. И вопросы — что связывает персонажи друг с другом? Это надо подробно представлять!(...)
— Свой новый роман я могу весь рассказать в подробностях, весь! Хотя до конца еще далеко очень, до завершения работы; но надо все з а р а н е е представить и суметь объяснить для себя любой поступок любого героя.
И еще одно интересно и полезно делать — амплитуды поступков, действий на шкале времени...
Работать надо до заболевания, до исступления. Я в молодости зарабатывался до галлюцинаций. Современные молодые писатели торопятся, спешат, не берегут, не любят своей темы. У них получается, как в жизни с иными молодыми людьми. Встретит такой девушку и сразу в кровать, а через 15 минут он ее возненавидел. А надо, как в чистой жизни — походить, попереживать, помучиться, посмотреть и узнать ее, тему-то...
— Очень полезно переписывать классиков. Взять 5 страниц Чехова и переписать. Или так. Один абзац Мопассана прочесть, потом второй. А потом попробовать записать на память первый абзац и сравнить.
— Вы мне советовали когда-то это делать, я пытался, но не получается.
— Именно!
— Мне кажется, что я об этом же самом могу написать не то чтобы лучше, а по-своему.
— Тогда задайте себе вопрос, — съязвил он, — почему же я не Мопассан?
— Может, потому, в частности, что я думаю и пишу по-русски, а Мопассан — по-французски...
— У вас есть в повести “Про Клаву Иванову” такая фраза, я ее однажды ухватил глазом: “В вагонах жила мягкая белая вошь”. Я бы так не написал.
— Отчего?
— Натуралистично. Вызывает отвращение, я даже поежился.
— А мне тут этого и надо.
— Тогда другое дело...
Говорили о В.Солоухине. Я сказал: “Это хороший, думающий писатель”. “И правильно думающий, по-русски”, — сказал Л(eoнид) М(аксимович).
— Даже слишком, — возразил я.
— Слишком думать нельзя...
— Нет, он перебарщивает. Надел на безымянный палец большое золотое кольцо с вензелем “Н-II” — Николай Второй.
Л(еонид) М(аксимович) захохотал и хохотал долго, запрокинув голову.
— Но Солоухин ко мне пришел один раз с Ильей Глазуновым и с тех пор не показывается. Илья Глазунов — что за человек? — Когда я сообщил ему свое мнение и почти что провокационные разговоры, которые ведет Глазунов, он сказал:
— То же и у меня. А я заслуживаю более тонкого подхода, как Вы думаете?
Я согласился. Он сказал:
— Я гражданин страны своей и считаю, что каждый наш гражданин имеет те же права, что и я. (...)
Мы потом долго гуляли по саду... В теплице две виноградных лозы и красный бескосточковый виноград. Сорвал одну ягоду и угостил, всматриваясь в лицо и следя за впечатлением.
В саду у него — раздолье для тех, кто понимает в ботанике. Он сыплет латинскими терминами, останавливался и, с гордостью показывая на какой-нибудь жалкий листок, говорил:
— Это драгоценность. Этому нет цены!..
28 августа 1966 года, понедельник. Еще об одном мы поговорили в тот раз, и очень подробно — о статье Г. Горышина и Е. Кутузова “Спор о русском лесе” в “Литературке”. Надо было видеть, с каким возмущением он говорил о том, что Пред(седатель) Гослескомитета на Свердловском совещании лесничих не поминал даже профессора Н. И. Анучина, а ему приписали тяжкие слова. За эти дни я встретился с Анучиным, Рубцовым, Кутузовым, написал 2 странички, и надо было срочно показать их Л(еониду) М(аксимовичу).
И вот мы приехали к нему вчетвером — зав. отд. агитации и пропаганды ЦК ВЛКСМ Валерий Ганичев, гл. ред. “Молодой гвардии” Анатолий Никонов, доктор физ-мат наук Юрий Журавлев, получивший в этом году Ленинскую премию, и я. Все друзья-единомышленники, все члены ЦК ВЛКСМ.
— Молодые, красивые, здравствуйте! — сказал Л. М. и засуетился, усаживая нас в своем рабочем кабинете.
Начался разговор сразу, и сразу серьезный. Я приведу лишь некоторые отрывочные мысли Л. М., всего запомнить нельзя было — мы говорили часа четыре. О литературе, жизни, политике...
— Главное — забить в бумагу то, что преследует тебя, то, что составляет суть твоих переживаний, волнений, мыслей.
— В искусстве талант желателен, — съязвил он. — Но вещь должна подчиняться одной общей идее. Она должна составлять в о з д у х произведения.(...)
Это неверно, что ружье, висящее на стене в первом акте, должно выстрелить. Оно может и не выстрелить, если это задумано автором.
Писательство для того, чтобы “изобразить” — это не искусство. Писатель должен быть движим неистовостью, одержимостью. “Не могу молчать!” — вот почему писать надо. “Умру, если не напишу”.
Волнуешься, хочешь улучшить дело. А как? Дело писателя — его слово, но бывает, что не чувствуешь действительности, и тогда ищешь других способов. Я вам выдам одну тайну. В “Русском лесе” племянник Ивана Вихрова, петербургский коридорный, думал, что все непорядки в Российской империи оттого, что он не может поговорить с государем-императором. Это автопортрет. В свое время я думал поговорить со Сталиным...
Снова о литературе:
— Тоньшат эти французы новые. Думал вначале — полно смысла у них. Стал читать — нет ничего! Ехал с Сартром с вечера, на котором Твардовский читал поэму. “Как?” — спрашиваю. “Очень понравилось!” — “Вы же не знаете по-русски”. — “А я наблюдал за лицом Хрущева”. Потом Сартр спросил осторожно так и проникновенно о том, что сейчас надо, по-моему, людям, что мы можем им предложить главное.
“Как две тысячи лет назад, — сказал я. — Людям нужен пророк”. “Вы не собираетесь об этом писать?” — встрепенулся он. “Собираюсь”, — усмехнулся я. Я б ответил по-другому, но он интеллигент, ему надо расковыривать болячки...
...Есть слова, самостоятельно окрашивающие фразу, абзац. Я говорю: “Вот бюст хороший был у этой женщины”, и я уже сам весь окрашен...
Есть слово “труп”. Есть потрясающее толстовское “живой труп”. Я, уходя из морга, не скажу о бесстыдстве падали, но лермонтовскую* строчку: “Как труп в пустыне я лежал” — считаю гениальной.
О времени.
— Мы держали экзамен на бога, а выдержали на обезьяну. Истребление почв, лесов, отравление вод — это м а л о ч е л о в е ч е с к и е деяния.