— Вы, значит, были у Закруткина? Он вас своим кислым вином поил? А я, знаете, с 52-го года не пробовал этого вина. И не очень хочется, сыт. Дело вышло такое. Он говорит мне — “сейчас угощу”, пошли мы по пчельнику, и он вдруг как пнет сапогом улей, тот и отвалился. “Что-то буде”, — подумал я, — но улей оказался пустым, для маскировки, от воров. Взяли мы лопаты и давай осторожно копать, чтоб, не дай бог, не разбить бутыли. Долго копали, достаем. И какое же отвратительное вино было, я уже 17 лет плююсь... Ну, правда, потом сходили к каким-то монашкам и купили ладанного вина, это было вино!..
Потом разговор касался очень многих тем — больших, острых... Вспоминаю:
— Ты, Володя, считаешь, что пишешь остро?
— Не нравится мне это слово. Серьезно, другое дело.
— Вот-вот. А “остро” — это значит перчить наши трудные дела...
Читал нам длинное письмо молодого писателя Успенского о книге Штеменко, комментировал сам, ждал и прислушивался к нашим комментариям. Успенский вовсю крыл Сталина, обвинял его и во всех репрессиях и в поражениях. Шолохов критиковал книгу тоже, но с одной позиции — за неглубокость, за расчет на обывателя — и все время поражался, каким образом такой штабист, как он (Штеменко. — Е. Ч. ), мог стать начальником генштаба. Чувствовалось, что Шолохов весь горит желанием разобраться в трагической, крупной и противоречивой личности Сталина. И как бы без видимой связи:
— Конечно, если б я Григория Мелехова в конце романа спутал колючей проволокой и расстрелял в степи, бросив на съедение волкам — руками советской власти, — они б давно мне дали Нобелевскую премию.
Потом:
— С мясом плохо в стране, товарищи. Рассказывают, что народ по тарелкам ложками стучит в столовых рабочих кое-где. Это еще ничего! А вот если не по тарелкам да не ложками начнут стучать, тогда они, — он кивнул в потолок, — почувствуют.
— Да вы пейте, пейте, это же французский коньяк, лучший. Вы, Володи (ко мне и Фирсову), это ведь, говорят, умеете делать.
— Донесли, — сказал я, что-то действительно слишком закладывающий в последнее время. — Но вот когда мы бросим с Володькой пить совсем — никто не донесет...
— Лечите, лечите свои язвы... У меня был такой друг когда-то, полковник Качалов, он лихорадкой болел и вечно держал в кармашке порошок. Достанет порошок, развернет бумажку, выпьет стакан водки, а порошок — опять в кармашек.
— Да, непросто было, и тогда думалось. Помню, приехал я в какую-то танковую дивизию. Командир дивизии спит на сене у избы, а кругом развороченная земля, немецкая рама висит в небе, дымок над полем боя.
— А где же ваша танковая дивизия? — спрашиваю.
— А вон — последний догорает...
И тут же:
— Ваня, Ваня! Помнишь, как ты в мыле выскочил? Мы ведь с Ваней жили в одном номере “Националя”, когда я наезжал в Москву с фронта. В юности он был храбрый, орден Боевого Красного Знамени получил в 17 лет за борьбу с бандитами-казаками, ногу они тогда ему отгрызли, — ласкал он помощника взглядом. — И вот полез он мыться в ванну, только помылился, а я как крикну: “Воздушная тревога!” Он и выскочил весь в мыле.
Иван Семенович смущенно замигал.
— Да, вы ему верьте больше!
— А разве не было этого, Ваня? — язвительно спросил Шолохов.
— Было, выскочил, но зачем? Я ведь был обязан доставлять его при воздушных налетах в метро, а он принципиально не спускался туда. Силой тащить приходилось. А тут я же не мог в ванне сидеть, если бомбят.
— Да бомбежки-то не было, Ваня! Вспомни, как я смеялся над тобой, мыльным.
— Нет, нет, никуда я вас не отпущу. Я тут власть. Как-то, знаете, Маша приехала, одна из моих сестер двоюродных. Братьев-то не осталось... Первого, Анатолия, в двадцать первом году бандиты Курочкина шашками изрубили на куски, другой, Женька, подорвался в бронепоезде под Ленинградом. Одна сестра Маша осталась, Мария Петровна. Приезжает ко мне и быстро собирается: “Не буду мешать, пиши!” — “Не пущу!” — “Поеду!” — “Не выйдет!” — “Нет, поеду!” — “Ладно, езжай!” Поехала она, а я звоню в милицию: “Взять такую-то машину на перевозе!” Она там туда-сюда, а ей говорят: “Ничего не знаем, приказано вернуть”... Так что и вы никуда не уедете, друзья мои, пока я вас не отпущу.
— Волюнтаризм, Михаил Александрович, — сказал я.
— Вот вы посмотрите окрестности, родник наш, лесок... Чивилихина, должно быть, в лесок тянет... А вечером приходите, посидим, поужинаем...
Подъехало два “газика”, и мы с Ив(аном) Сем(еновичем) Погореловым сели в один. Вёшки со стороны степи отбиты от ветров, пыли и песка приличным сосновым лесом. Часть посадок еще тут дореволюционные, кажется. Надежная защита. Сейчас ведь это райцентр, 10 тыс. жителей, хорошие дома, полно машин. За лесом всем спокойно.
Километрах в пяти от станицы из склона горы бьет родник, и не родник, а родничище. Железная труба в 70 см диаметром на треть заполнена могучей струей. От этой вечной струи образовалась речка, она разливается в озера, целую цепь. Вокруг Отрога — так называют родник — ольха высоченная, тополя, дуб стоит поодаль могучий, раскидистый, хватает небо крепкими, еще без листьев лапами...
Поехали дальше по песчаной дороге, с юзом и буксованьем, влезли на возвышенность, где в войну стоял наш КП и был большой блиндаж. Красное, пригашенное по краям тучами солнце ушло за горизонт. Пока не затемнело, мы с Погореловым ходили отдельно ото всех, и тот доверительно рассказал мне поразительную историю, которая случилась с ним и Шолоховым в 1938 году.
Иван Семенович работал тогда в Ростовском НКВД рядовым чекистом. Начальник облуправления НКВД Гречуха и его зам Коган дали ему задание убить Шолохова, взяв расписку о неразглашении тайны. И. С. понял, что ему все равно смерть, и предупредил Шолохова. Тот на машину и вместе с Погореловым в сторону Сталинграда. Шолохов высадил Погорелова у стога сена, дал кошелку с едой и сказал: “Жди!” Почти 10 дней Погорелов сидел в стогу, потом за ним приехали двое чекистов — и в Москву. Шолохов и Погорелов были приглашены на Политбюро ЦК ВКП(б). Состоялся драматичный разговор — ведь Коган объяснил Погорелову, давая задание, что Шолохов готовит контрреволюционное казачье восстание, и ликвидация Шолохова — приказ Сталина и Ежова. На Политбюро были Сталин, Молотов, Каганович, Андреев... Ежов, Гречуха, Коган. У Погорелова не было доказательств, что ему дали такое задание, кроме адреса квартиры в Ростове, написанного рукой Когана, на которой д(олжна) б(ыла) состояться разработка плана по убийству Шолохова. Однако Сталин, видно, все успел проверить, встал на сторону Погорелова... Гречуха и Коган были расстреляны, а Шолохову обеспечены охрана и безопасность.
Если это все так, то лишь счастливейшая случайность спасла нам великого писателя. Не дай они задания И. С. Погорелову — убийца был бы тоже уничтожен и объявление бы гласило, что враги народа, белоказаки, расправились с Шолоховым.
— Мих(аил) Александрович, — сказал я. — Мне в этом никогда не разобраться — в том, что было в те годы.
— И мне тоже, — быстро откликнулся он. — Это тайны мадридского двора...
Помню разбойные его мысли о сегодняшнем дне нашей литературной сумятицы.
— Как это так? Солженицын — явный антисоветчик. Конечно, за эту деятельность не следует его наказывать, но отчислить-то из Союза писателей можно?!
— Мне тут предложили прочесть “Раковый корпус”, — сказал я. — А мне не хочется, жаль времени.
— А ничего в нем нет полезного!.. Сказал я в свое время одному: почему бы вам не пригласить Твардовского, Леонова, Шолохова, Солженицына, Чивилихина и так далее, не посидеть с ними, не узнать, что их волнует? “Знаете, М. А., все некогда как-то”.
Болгарин Иван Попов сказал, что Живков встречается каждую неделю с деятелями культуры — за обедом, ужином, в кабинете.
— Этого не может быть! — воскликнул Шолохов.