Он вспомнил, что со Сталиным вел тот же разговор. “Мы, тов. Сталин, ведь все знаем, но из недоброкачественных, нечистых уст. Надо бы хотя бы часть писателей информировать обо в с е м”. Сталин посмотрел на меня и говорит: “Десять мандатов”. Я не понял, что он этим хочет сказать, и говорю: “Три”. А он: “Пять”. На этом торг кончился, и я потом забыл о нем и до сих пор не знаю, что он имел в виду”.(...)
Я оглядывал его дачу и говорил, что моя пониже, пожиже, похуже и т. д. А он: “Я грязнее”. Я не понял, а он говорит: “Отец с сыном в бане моются, и сын спрашивает, почему, отец, ты такой грязный?” “Я старше, я грязнее”. И я ведь в два раза старше вас”. — “Нет, мне 41”. — “Ага, значит, я не вытянул”.(...)
6 июня 1970 г., суббота. Наконец приехал на дачу...
Известие чрезвычайное — Л(еонид) М(аксимович) отказался баллотироваться в В(ерховный) С(овет). Мотивы — устал, много созывов парламентарствовал, а толку нет. Считаю жестом большого гражданского мужества...
На прошедшем съезде СП РСФСР председателем Союза стал С. Михалков. Это было неожиданностью для всех. Л. С. Соболева* “ушли” неблагородно. На прием мы шли, как на похороны, и я не выдержал во время приема, подошел к микрофону и предложил Соболева сделать председателем Союза почетным. Были лавиноподобные аплодисменты, но мое предложение в дело не обратилось...
Книгу “Любит ли она тебя?” выдвинули на Горьковскую премию...
24 января 1972 г., понедельник. Третий год меня мордой об стол в этой комиссии. Дали А. Иванову за “Вечный зов”...
Пропало у меня два года с половиной — рука не держала перо, голова отказывала, слишком много было такого, что не способствовало писанью.
Космонавтику отложил окончательно, думал о старом, кое-что набрасывал, но текста не шло. И сейчас чуть ли не в таком же положении.
Когда заболел в прошлом году, полной чашей испил горечь предательства так называемых друзей.
“Молодую гвардию” дощипали за это время, Никонова сняли, назначенный вместо него Р. Овчаренко умер от рака. Сейчас и. о. редактора — А. Иванов. Я думаю уходить оттуда.
Выступил прошлой весной на V съезде писателей СССР, за три дня до съезда сказали, что дадут слово...
Звонил сегодня Л. М. Леонов. Говорит, не стал бы сейчас публиковать роман, если б он был у него готов — нассут, говорит, в ухо. Сообщил, что на днях избран членом Сербской Академии наук. Это нумер, так как у нас он был провален.(...)
Настроение у Леонова неважное: “Если б предложили мне прожить еще раз, я бы отказался”.
В газетах — жмых. Будто жизнь остановилась.
27 января 1973 г., суббота.
...Л. Леонов стал академиком наконец-то, и большую роль сыграл М. Шолохов, придя впервые за десятилетия на заседание академии, и белый весь, бледный, больной вконец своим присутствием надавил на эту, как он говорит, “е-ую академию”.
Из “Молодой гвардии” выхожу. С партучета уже снялся, подал заявление Иванову — ухожу...
19 марта I974 г., вторник. Три дня, как вернулся домой. С 7 декабря жил в инвалидных домах — инфаркт миокарда. Больница, институт кардиологии, санаторий “Подлипки”. Жив. Звонил вчера Л. М. Леонов. “Как?”
У нас все осложнилось тем, что Лена тоже легла на месяц с пневмонией, и у меня была в больнице пневмония, а в санатории язва обострилась. Весело живем...
15 апреля 1974 г., понедельник. Перед отъездом в Крым звонил Л. М. Леонов. Долго обо всем говорили. Он заботится обо мне, как о сыне, о моем здоровье, моих деньгах, настроении. Последнее — важней всего. По-отечески толкует — заезжай, мол, после возвращенья, будем толочь в ступе твою сегодняшнюю работу. Я, дескать, отдам все секреты, которые знаю, в том числе те, что не использовал и не успею использовать сам... А он совсем не знает, о чем я сейчас пишу, как и с каким настроением. Наверное, тут все советы бессмысленны, я их просто не услышу...
Сижу, пишу “Дорогу” по 2—5 страничек в день. Болит сердце после полудня, и я бросаю, брожу по дому...
Подготовлено к публикации Е. В. Чивилихиной
Александр Гирявенко • Слово о Тихой Сосне (Наш современник N6 2002)
Александр ГИРЯВЕНКО
Малая родина
СЛОВО О ТИХОЙ СОСНЕ
В начале осени двухтысячного года я приехал на несколько дней в свое Ближнее Чесночное и первым делом пошел, а точнее — побежал на речку. Забросил удочки на броду возле глубокой ямы. Поймал пару окуней. Больше не клевало.
Лежу в траве и любуюсь заходящим солнцем. Вдыхаю запах водяной мяты.
Стали складываться стихи:
Буду жив я и здоров, пока
Меня любит матушка-река...
Только сочинил эти строки — поплавок пошел ко дну. Подсек и вытащил хорошего голавля. Снова неотрывно слежу за поплавками. Но они неподвижны. Додумываю стихотворение:
Пока батюшка родимый — лес
(вот он за рекой стоит — ольховый, а там, дальше — и сосновый)
Не поведал всех своих чудес;
Сестры-иволги и братья-соловьи
Песни не пропели мне свои,
И пока я сам еще пою
Песенку свою.
Сложил, и тут же поплавок опять потонул. На этот раз вываживаю соменка.
Сколько раз уже случались со мной подобные чудеса на реке! И сейчас Тихая Сосна наградила меня уловом — за стихи о ней. Как же мне не благодарить ее?
Теперь стараюсь отдать Тихой Сосне то, что должен ей. Она всегда спасала меня, пришла пора помочь спастись ей самой. Верю, что смогу отчасти это сделать, поскольку “Поэт имеет такие свойства, каких не имеют другие смертные, а именно: он может непосредственно проникать в тайны природы и даже прорицать будущее”, — как сказал М. Е. Салтыков-Щедрин.
В чистой воде Тихой Сосны родители купали меня, когда я только родился. Сначала научился нырять, а потом уже — плавать. Воду из нее тогда можно было безбоязненно пить и летом. Отец поручал мне, малышу, носить в ведре пойманную рыбу, следить за поплавками. Матери я помогал поливать помидорную рассаду на огороде — он подходил вплотную к реке.
Тихая Сосна кормила меня — с тех еще пор. Кажется, что я и родился с удочкой и бидончиком в руках. Рыбы в реке было столько, что обыкновенной занавеской из тюля налавливал ее за несколько минут на сковородку. Крупные голавли, окуни ходили в глубине и поверху, их можно было поймать на голый крючок. Рыб, их повадки я научился распознавать еще в начальной школе.
А сколько раков водилось в Тихой Сосне во времена моего детства! Река кишела ими. В прозрачной воде было видно, как рак неспешно подбирался к наживке и объедал ее, не давая брать рыбе. Он цеплялся за наживку и висел на крючке, как лапоть. К вечеру раки выходили на мелководье, случалось, даже вылезали из воды. Мы их ловили рогульками из лещины. За каких-то полчаса на закате можно было добыть с полведра раков. И каких! Попадались громадные голубые раки, с большими, чуть ли не как у морских омаров, клешнями, — не такими острыми и цепкими, как у черных раков. Они очищали реку от всякой нечисти, перерабатывая ее в свое нежное и вкусное мясо — так же, как овощи — навоз.
Помню, как мы ловили раков в один из мартовских дней. Вместе с другом детства Федей Гуженко вооружились длинными раколовками, ломиками и бидонами и пошли на ерик — прямо за наши огороды.
Откалываем льдины и сплавляем их вниз по течению. Под водой, на хорошо видном дне сидели раки — уж мы-то знали, где они зимуют. Защепляли и вытаскивали их одного за другим. Под рачьими шейками, а точнее, хвостами, пряталась икра. Промывали раков в воде и тут же лакомились икрой. Она была чуть кисловатой, со своеобразным вкусом.
Наловили по бидону. Отнесли добычу домой. Пришли снова. Уже начинало темнеть. Ловили мы с противоположного от деревни берега. Собрались идти домой. Федя решил не обходить ерик — до Крейдяного моста идти было далековато, — а переплыть его на льдине. Отколол крыгу и, отталкиваясь раколовкой, поплыл. Я на другой льдине — следом.