Пародия на Гумилева носит вполне добродушный характер. Тут надо вспомнить, что Бунин был страстным, неутомимым путешественником и к 1915 году, когда было написано это стихотворение, объездил уже полсвета, побывал, между прочим, и в Африке. Но пафос Гумилева — “завоевателя” Африки, собирателя этнографических коллекций — ему вполне чужд. В этом стихотворении возникает “теневой портрет” Гумилева, не названного по имени, но вполне узнаваемого по реалиям его африканских стихов. Не случайно упоминание в этом стихотворении слова “четки” — еще один изящный кивок в сторону Ахматовой?
В жарком золоте заката Пирамиды,
Вдоль по Нилу, на утеху иностранцам,
Шелком в воду светят парусные лодки
И бежит луксорский белый пароход.
Это час, когда за Нилом пальмы четки,
И в Каире блещут стекла алым глянцем,
И хедив в ландо катается, и гиды
По кофейням отдыхают от господ.
А сиреневые дали Нила к югу,
К дикой Нубии, к Порогам, смутны, зыбки
И все так же миру чужды, заповедны,
Как при Хуфу, при Камбизе... Я привез
Лук оттуда и колчан зелено-медный,
Щит из кожи бегемота, дротик гибкий,
Мех пантеры и суданскую кольчугу,
Но на что все это мне — вопрос.
(13.IX.15. 1, 376)
Но в общем-то Гумилев с его любованием экзотическими красотами был глубоко чужд Бунину (как был он чужд и Ахматовой). Анна Ахматова была ему ближе, роднее, наконец, просто интереснее. Думаю, что он всегда рассматривал Анну Ахматову как свою поэтическую ученицу, но ученицу весьма своевольную, да еще и испорченную ненавистным для него “модерном”, порождаемым влиянием ее мужа и духом петербургской богемы, среди которой вращалась молодая поэтесса.
В Петербурге Бунин бывал редко и лишь наездами. В очередной раз он приехал в Северную Пальмиру в январе 1915 года. Тогда же, вероятно, он и познакомился с “Четками”. Во всяком случае, стихи Бунина этих дней носят отчетливые следы не только близкого знакомства с этой книгой, но и своеобразного диалога с поэтессой.
Вот первое стихотворение, написанное Буниным 17 января 1915 года, по приезде в Петербург:
Просыпаюсь в полумраке.
В занесенное окно
Смуглым золотом Исакий
Смотрит дивно и темно.
Утро сумрачное снежно,
Крест ушел в густую мглу.
За окном уютно, нежно
Жмутся голуби к стеклу.
Все мне радостно и ново:
Запах кофе, люстры свет,
Мех ковра, уют алькова
И сырой мороз газет.
(17.I.15. 1, 369)
Можно попытаться представить, где были написаны эти стихи и какими источниками пользовался Иван Алексеевич при их создании. Бунин остановился, скорее всего, в гостинице “Астория”, из окна которой можно увидеть купол Исаакиевского собора. Проснувшись поутру, он описывает то, что видит из окна гостиничного номера. Номер этот, судя по стихотворению, комфортабельный: в нем на полу разостлан ковер с высоким мехом, кровать настолько уютна, что ее можно, даже рискуя быть обличенным в дурном вкусе, назвать “альковом”. В этот номер к утреннему завтраку приносят кофе и свежие газеты. Вероятно, маститый академик просматривает не только газеты, но и последние литературные новинки, среди которых его внимание могла привлечь и книга Анны Ахматовой “Четки”. Вот он почитал ее и наткнулся на “Стихи о Петербурге”:
Вновь Исакий в облаченье
Из литого серебра.
Стынет в грозном нетерпенье
Конь Великого Петра.
Ветер душный и суровый
С черных труб сметает гарь...
Ах! своей столицей новой
Недоволен государь.
(“Стихи о Петербурге”, I, 1913. 1, 68—69)
И возник странный эффект двойного зренья. Один Исаакиевский собор он видел из окна, другой был запечатлен в стихах. И родилось стихотворение, в котором у Ахматовой заимствован размер (четырехстопный хорей), а также чисто петербургская словоформа “Исакий”. Ахматова описывает колонны и своды собора, осеребренные зимним инеем, Бунин в рассветном полумраке различает только “смуглое золото” купола. Интересно, что Ахматова, по-видимому, не зная бунинского стихотворения (оно было опубликовано только в 1920 году), тоже применила этот, по выражению критика А. Слонимского, “свежий, неожиданный эпитет золота — “смуглое”, эпитет, который дает яркий зрительный образ — и в то же время ощущение чего-то старинного, строгого”. Стихотворение Ахматовой, о котором идет речь, написано в мае 1915 года в Петербурге, а церковь, не названная по имени, возможно, все тот же Исакий:
Стал у церкви темной и высокой
На гранит блестящих ступеней
И молил о наступленье срока
Встречи с первой радостью своей.
А над смуглым золотом престола
Разгорался Божий сад лучей:
“Здесь она, здесь свет веселый
Серых звезд — ее очей”.
(“Долго шел через поля и села...”, 1915. 1, 109)
Такой же образ встречается и в стихотворении Бунина “Святитель”, написанном в том же 1915 году:
А на доске, тяжелой, черной,
Был смуглый, золотой оклад...
(1, 380)
“Оглядку” на Ахматову можно усмотреть и в стихотворении Бунина “В цирке”. Когда он его писал, ему уже могло быть известно стихотворение Ахматовой из ее первого сборника “Вечер”:
Меня покинул в новолунье
Мой друг любимый. Ну так что ж!
Шутил: “Канатная плясунья!
Как ты до мая доживешь?”
Ему ответила, как брату,
Я, не ревнуя, не ропща,
Но не заменят мне утрату
Четыре новые плаща.
Пусть страшен путь мой, пусть опасен.
Еще страшнее путь тоски...
Как мой китайский зонтик красен,
Натерты мелом башмачки!
Оркестр веселое играет,
И улыбаются уста.
Но сердце знает, сердце знает,
Что ложа пятая пуста!
(Ноябрь 1911. 1, 42—43)
Читая это стихотворение, Бунин представлял себе не только “канатную плясунью”, но и ту юную Аню Горенко, которую мог видеть в далеком 1906 году в Лустдорфе. О лунатизме Анны Ахматовой он мог слышать от того же A. M. Федорова. Так или иначе, но ахматовский след, на мой взгляд, проглядывает в стихотворении. Впрочем, пусть читатель сам составит об этом свое мнение:
В ЦИРКЕ
С застывшими в блеске зрачками,
В лазурной пустой вышине,
Упруго, качаясь, толчками
Скользила она по струне.
И скрипка таинственно пела,
И тысячи взоров впились
Туда, где мерцала, шипела
Пустая лазурная высь,
Где некая сжатая сила
Струну колебала, свистя,
Где тихо над бездной скользила
Наяда, лунатик, дитя.
(28.Vi.16. 1, 409—410)
В последних строках этого замечательного стихотворения ожили дорогие и неизгладимые для сердца воспоминания. В том же 1916 году написано и стихотворение “Поэтесса”:
Большая муфта, бледная щека,
Прижатая к ней томно и любовно,
Углом колени, узкая рука...
Нервна, притворна и бескровна.
Все принца ждет, которого все нет,
Глядит с мольбою, горестно и смутно:
“Пучков, прочтите новый триолет...”
Скучна, беспола и распутна.
(1, 433)