Несколько раз повторяю про себя это слово. С ним столько связано воспоминаний. Оно было с нами в окопах, землянках под Великими Луками, Торопцом, на маршах под Невелем, Новосокольниками, Лугой, Нарвой, Тарту, Виртсу и памятных только нам местечках: Сапроново, Орехово, Демидово, Никиткино, Горовец. Это через них и сотни тысяч могильных холмов над погибшими в боях лежал путь к древней башне Таллина “Пик Германа”, над которой воины 354-го полка лейтенант Йоханнес Лумисте и ефрейтор Эльмар Нагельман вместе с русскими бойцами самоходно-артиллерийского полка полковника Сергея Чеснокова водрузили красный флаг...
Великая наша Победа вернула к мирной жизни тысячи деревень, сел и городов, разрушенных, сожженных и опаленных войной. С фронтов возвращались и воины. Навсегда врезалось в память то воскресное утро. От Москвы у каждого из нас был свой путь, но мы, ехавшие в вагоне солдаты и офицеры, решили пройтись по улицам столицы, прошагать по Красной площади, посмотреть Мавзолей и стены Кремля.
Вышли с вокзала, завернули за угол и остановились как по команде. Перед нами стояла небольшая приземистая церковь, возле нее — толпа. Вдруг мы услышали: “Пропустите, пропустите, воины идут!” По живому коридору мы прошли почти до алтаря, и женщина в пестрой косынке сунула мне в руку зажженную свечу.
Мы стояли молча, чуть склонив головы, а когда посмотрели друг на друга, увидели слезы. Да, мы плакали. Священник читал заупокойную молитву по всем убиенным и не вернувшимся с войны.
Не помню, как погасла свеча, как вышел из церкви с крепко зажатым в руке огарком. Короткий, кругленький, он напомнил мне ту свернутую в рулончик полоску глянцевой бумаги, что была в “смертнике”. Вынув мундштучок, я вставил в него огарок.
Теперь уже скоро свершится неизбежное. Заранее наказал положить мне его в карман брюк, а огарочек зажечь в изголовье — пусть догорит.
В памяти моей отчетливо запечатлелся и другой день. Я стою на берегу Волги. Ее я вижу впервые после войны. Там мой дом, к нему — дорога. Да ведь эта дорога всегда была со мной! Какой огненной полоской промелькнула она там, за камнем, на полуострове Сырве! Иду. И чем ближе, тем явственней слышу голос сержанта Нины Келамовой, звучащий тогда под Великими Луками в землянке в морозную, вьюжную новогоднюю ночь наступающего 43-го года:
Иду по знакомой дорожке,
Вдали голубое крыльцо,
Я вижу в знакомом окошке
Твое дорогое лицо...
Тогда я видел перед собой незабываемое, вечно дорогое лицо мамы. Она не дождалась меня... Сколько сынов за время войны остались без матерей! Но больше осталось матерей, которые никогда не увидят своих сыновей.
Мать русского, мать белоруса, мать эстонца, мать украинца, мать казаха, а боль одна — безысходная, неутешная. Я видел Долорес Ибаррури перед памятником своему сыну Рубену Руису, погибшему далеко от Испании, на подступах к русскому городу-герою. Сколько мужества и страдания в ее прекрасном лице. Руис умер со словами: “Но пасаран!” — “Они не пройдут!” — как умирали и Казари, Тропихин, Варченко, и Валя Кикс, Миллер, Россе, Ковальчук... Их кровь, как кровь миллионов павших защитников Союза Советских Социалистических Республик, сцементировала землю, о крепость которой разбились немецкие орды. Когда я гляжу на Мамаев курган, то вижу их перед величественным символом Матери-Родины. Они стоят, как стояли на фронте, в едином несгибаемом строю.
Из книги “Музыка как судьба” (продолжение) (Наш современник N6 2003)
георгий Свиридов
* * *
Жизнь наполнена сплошным, глубочайшим мраком. Этот мрак — бесконечность, от нерождения до смерти . Короткая, ослепительная вспышка света — жизнь человека. Видя окружающий мрак, густой и непроницаемый, или “пылающую бездну” (Тютчев) (что в сущности одно и то же — неразличаемый хаос), человек (одаренный художественным даром, талантом видеть, слышать и чувствовать) нет, не то...