Вот еще один Маяковский от русского поля в нашей литературе нашелся, наступающий всё время в своей прозе на горло своей собственной песне. А я бы выделил в Борисе Можаеве прежде всего писателя редкого гротескного дара. Даже в “Живом” — лучшей его повести — этот дар упорно прячется под слоем сложных социальных взаимоотношений его героев. Даже в этой классической его повести паутина сиюминутных социальных проблем обволакивает порой главное — судьбу маленького, но увертливого, хваткого и юморного, неистребимого и бойкого Федора Кузькина. Такие русские ребята и взяли в свое время Берлин и Прагу, Вену и Будапешт... В Федоре Кузькине есть что-то и от Василия Тёркина, и от бравого солдата Швейка, и даже от героев Кафки.
Перечитайте сейчас “Живого”. Забудьте о той или иной социальной системе взаимоотношений, о советской терминологии, и вы увидите причудливое сочетание реального и фантастического, карикатуры и строгого правдоподобия, увидите бахтинские верх и низ сразу, и карнавал масок не хуже, чем у Рабле, и гоголевскую фантасмагорию, и щедринский социальный юмор. Через простоватого мужичка Федора Кузькина, воюющего, кстати, не только с начальством, но и со многими своими односельчанами, писатель пробует поставить самые кардинальные проблемы человеческой жизни. Кузькиным, как огнем, он обжигает дремлющие чувства своих земляков. Обратите внимание, ведь Федор Кузькин как бы и не совсем колхозник, не совсем тот самый хозяин, о котором мечтал Борис Можаев. Он не тракторист. Не комбайнер. Не пахарь, в конце концов, он и работал-то на какой-то, как говорят, “еврейской работе” — доставалой, экспедитором в колхозе: “то мешки добывал, то кадки, то сбрую, то телеги...”. Таким как бы сроду и зарплата большая не полагалась, мол, сами излишки соберут. Тут недоучтенный самим писателем гротескный контраст еще и в том, что русского совестливого мужика Кузькина посадили на совсем не совестливую и как бы не русскую работу. Целый год доставалой был, для колхоза все, что мог, достал, а о себе и своей детворе позабыл. Вот и остался с пустыми трудоднями. Можаев интуитивно правильно выбрал должность Кузькина. Поставил бы его комбайнером или трактористом, и сюжет другой пошел бы. И жизнь бы пошла более сытная. Врать-то Борис Можаев в прозе не умел. И скрывать, что те, кто при хлебе напрямую работали, жили сносно, он тоже не желал. Вот пишет Можаев о Кузькине: “Он и раньше догадывался, что трудодень пустым будет, хотел махнуть из экспедиторов куда-нибудь к хлебу поближе. Но — прохлопал ушами, прособирался...” Но ведь и позже, после расправы на исполкоме, а потом справедливой защиты героя в райкоме партии, сначала идет он работать в охранники — лес сторожить. Потом на пристань шкипером. Всё какие-то несерьезные, халтурные, что-ли, должности осваивал Федор Кузькин. Не в строю. Это как писатели в те же годы все в дворники или кочегары нанимались. На обочине жизни. “И потекла она, неторопливая, как Прокоша, спокойная шкиперская жизнь...” Но не такой человек Федор Кузькин, чтобы себе спокойную жизнь устраивать, нет у него ни смирения, ни терпения. Один огонь. Он ведь этот огонь иной раз и сам вызывал из окружающих. Он из тех, кто всегда нарывался, как и дядья его покойные, с силой немереной. Таких и в инквизицию жгли на кострах, таких и нынче особо не жалуют. Не вижу я, к примеру, в Федоре Кузькине никакого будущего капиталистического фермера. Не получился бы. Вот батраком пошел бы. А потом, во имя социальной справедливости, и амбар бы своему фермеру поджег. Нет, не советскую власть ругает в повести Борис Можаев. А осознанно, или по счастливой случайности, вывел он в литературе еще один русский национальный характер. И даже не характер, а тип неуживчивого борца за справедливость, выбирающегося живым из любых передряг. Так и вижу сегодня Федора Кузькина где-нибудь рядом с Виктором Анпиловым на баррикадах. Или среди бунтующих защитников Дома Советов в октябре 1993 года. Наверняка бы по подвалам ушел от омоновцев. Кстати, не случайно и у Виктора Астафьева все его “веселые солдаты” и другие горемыки, как правило, не из строевых частей и с войны возвращаются не эшелоном в парадной форме, а поодиночке, в завшивленных гимнастерках. Нестроевые, недобитые человеки... Вот им-то и достается от наших чинуш по первое число. С коллективом строевым и в сталинское время особо не поспоришь. Лишь неприятности наживешь. А вот отбившиеся от частей ли, как у Астафьева, или же от колхоза, как у Бориса Можаева, — становящиеся изгоями в обществе, — из них чиновная власть выбивает последнее.