Вот еще один Маяковский от русского поля в нашей литературе нашелся, наступающий всё время в своей прозе на горло своей собственной песне. А я бы выделил в Борисе Можаеве прежде всего писателя редкого гротескного дара. Даже в “Живом” — лучшей его повести — этот дар упорно прячется под слоем сложных социальных взаимоотношений его героев. Даже в этой классической его повести паутина сиюминутных социальных проблем обволакивает порой главное — судьбу маленького, но увертливого, хваткого и юморного, неистребимого и бойкого Федора Кузькина. Такие русские ребята и взяли в свое время Берлин и Прагу, Вену и Будапешт... В Федоре Кузькине есть что-то и от Василия Тёркина, и от бравого солдата Швейка, и даже от героев Кафки.
Перечитайте сейчас “Живого”. Забудьте о той или иной социальной системе взаимоотношений, о советской терминологии, и вы увидите причудливое сочетание реального и фантастического, карикатуры и строгого правдоподобия, увидите бахтинские верх и низ сразу, и карнавал масок не хуже, чем у Рабле, и гоголевскую фантасмагорию, и щедринский социальный юмор. Через простоватого мужичка Федора Кузькина, воюющего, кстати, не только с начальством, но и со многими своими односельчанами, писатель пробует поставить самые кардинальные проблемы человеческой жизни. Кузькиным, как огнем, он обжигает дремлющие чувства своих земляков. Обратите внимание, ведь Федор Кузькин как бы и не совсем колхозник, не совсем тот самый хозяин, о котором мечтал Борис Можаев. Он не тракторист. Не комбайнер. Не пахарь, в конце концов, он и работал-то на какой-то, как говорят, “еврейской работе” — доставалой, экспедитором в колхозе: “то мешки добывал, то кадки, то сбрую, то телеги...”. Таким как бы сроду и зарплата большая не полагалась, мол, сами излишки соберут. Тут недоучтенный самим писателем гротескный контраст еще и в том, что русского совестливого мужика Кузькина посадили на совсем не совестливую и как бы не русскую работу. Целый год доставалой был, для колхоза все, что мог, достал, а о себе и своей детворе позабыл. Вот и остался с пустыми трудоднями. Можаев интуитивно правильно выбрал должность Кузькина. Поставил бы его комбайнером или трактористом, и сюжет другой пошел бы. И жизнь бы пошла более сытная. Врать-то Борис Можаев в прозе не умел. И скрывать, что те, кто при хлебе напрямую работали, жили сносно, он тоже не желал. Вот пишет Можаев о Кузькине: “Он и раньше догадывался, что трудодень пустым будет, хотел махнуть из экспедиторов куда-нибудь к хлебу поближе. Но — прохлопал ушами, прособирался...” Но ведь и позже, после расправы на исполкоме, а потом справедливой защиты героя в райкоме партии, сначала идет он работать в охранники — лес сторожить. Потом на пристань шкипером. Всё какие-то несерьезные, халтурные, что-ли, должности осваивал Федор Кузькин. Не в строю. Это как писатели в те же годы все в дворники или кочегары нанимались. На обочине жизни. “И потекла она, неторопливая, как Прокоша, спокойная шкиперская жизнь...” Но не такой человек Федор Кузькин, чтобы себе спокойную жизнь устраивать, нет у него ни смирения, ни терпения. Один огонь. Он ведь этот огонь иной раз и сам вызывал из окружающих. Он из тех, кто всегда нарывался, как и дядья его покойные, с силой немереной. Таких и в инквизицию жгли на кострах, таких и нынче особо не жалуют. Не вижу я, к примеру, в Федоре Кузькине никакого будущего капиталистического фермера. Не получился бы. Вот батраком пошел бы. А потом, во имя социальной справедливости, и амбар бы своему фермеру поджег. Нет, не советскую власть ругает в повести Борис Можаев. А осознанно, или по счастливой случайности, вывел он в литературе еще один русский национальный характер. И даже не характер, а тип неуживчивого борца за справедливость, выбирающегося живым из любых передряг. Так и вижу сегодня Федора Кузькина где-нибудь рядом с Виктором Анпиловым на баррикадах. Или среди бунтующих защитников Дома Советов в октябре 1993 года. Наверняка бы по подвалам ушел от омоновцев. Кстати, не случайно и у Виктора Астафьева все его “веселые солдаты” и другие горемыки, как правило, не из строевых частей и с войны возвращаются не эшелоном в парадной форме, а поодиночке, в завшивленных гимнастерках. Нестроевые, недобитые человеки... Вот им-то и достается от наших чинуш по первое число. С коллективом строевым и в сталинское время особо не поспоришь. Лишь неприятности наживешь. А вот отбившиеся от частей ли, как у Астафьева, или же от колхоза, как у Бориса Можаева, — становящиеся изгоями в обществе, — из них чиновная власть выбивает последнее.
Кузькину уцелеть гораздо труднее, чем, к примеру, можаевскому же Матвею Песцову из повести “Полюшко-поле”, секретарю парткома дальневосточного колхоза, в чьем облике проглядывает сам Борис Можаев. Большинство-то его героев — это Матвеи Песцовы, работяги, люди дела, но одновременно люди какой-никакой, но власти. Даже полюбившийся всем кинозрителям милиционер Сережкин из “Власти тайги” не только молочко попивает, но и власть блюдет, как может, закон хранит от неуправных казнокрадов. И хоть пробовал Владимир Высоцкий в своей роли талантливо переломить симпатии зала, вызвать их к крутому полублатному герою, но все-таки зрителю больше полюбился ласковый, но неутомимый милиционер Сережкин. Можаевские герои, как правило, — это мощные, сильные характеры. Цельные и умеющие ставить перед собой задачи. Он сам был таким и в жизни, и на флотской службе, сам мечтал видеть таких у власти и в стране, и в колхозном деле.
...И вдруг возник Федор Кузькин — почти что шукшинский чудик, почти что шолоховский дед Щукарь. Но только в иной ипостаси — героя, на котором держится всё действие. Борис Можаев как бы проверяет на крепость своего чудаковатого аутсайдера: на что он способен.
Невзначай вышел на один из коренных русских типов. Всегда чуждых власти, и в советское время, и в царское время, и в татаро-монгольском нашествии, и где-нибудь в Господине Великом Новгороде. В лес ли уйдет отсидеться, или спрячется во тьме народной. Но выживет такой герой неказистый вместе со всей Россией, в то время когда и главные герои, и главные подлецы давно уж погибнут. Таким, как Федор Кузькин, лишь только надо дать самый малый шанс на выживание: ссуду какую-нибудь под корову, сенца раздобыть или еще чего. “Мне не впервой. Я на ходу легкий... По нонешним временам везде жить можно...” И вместе с Федорами Кузькиными начинает шевелиться сама Россия, выживать, обустраиваться под любую новую власть. Главное отличие Федора Кузькина еще от одного народного героя русской литературы — Ивана Африкановича из беловского “Привычного дела” в том, что Иван Африканович тянет на себе главную лямку, он никогда не уходит от дела, не воюет с властями попусту, взбрыкнет иногда и вновь на себе всю Россию тащит. Святогор какой-то махонький. Но, увы, Иванов Африкановичей и выбивать-то легче было всевозможным врагам. Били прямой наводкой, на поражение. Обрекали на вымирание вместе с опустевшими Матёрами и распутинскими старухами... Их — боятся больше, их и выжигают дотла. От Федора Кузькина отмахиваются, посылают его по пьянке рыбку для себя половить. А в нем-то, может быть, для сегодняшней России, да и для земли в целом и заключается главное спасение. Это какой-то толкинский Горлум неуловимый, для многих и неприятный, но в результате все мировое зло на себе и вытянувший. Смертию смерть поправ...