Мы-то теперь знаем цену этой речи одного русского пророка о другом великом пророке, оставившей неизгладимый след в истории не только русской, но и всемирной культуры. А тогда? Из уст самого Достоевского, так сказать, в авторском исполнении, впервые прозвучало слово о великом предназначении России, угаданном им в феномене Пушкина. Однако дадим слово очевидцу:
“На трибуне появился Ф. М. Достоевский. Взрыв рукоплесканий встретил знаменитого художника и троекратно прокатился по зале. Передать речь Достоевского невозможно: глубже и блистательнее ее нельзя себе ничего представить; форма в ней так слита с содержанием, что никакой отчет не дает и приблизительного понятия об ее силе. К тому же она и произнесена была неподражательно хорошо. Когда Достоевский кончил, вся зала духовно была у ног его. Он победил, растрогал, увлек, примирил. Он доставил минуту счастия и наслаждения душе и эстетике. За эту-то минуту и не знали, как благодарить его. У мужчин были слезы на глазах, дамы рыдали от волнения, стон и гром оглашали воздух, группа словесников обнимала высокодаровитого писателя, а несколько молодых девушек спешили к нему с лавровым венком и увенчали его тут же, на эстраде, среди дошедших до своего апогея оваций. Было, между прочим, и то, что какой-то молодой человек из слушателей стремительно ринулся из залы, выбежал в боковую комнату и там упал в обморок. Человеческое слово не может претендовать на большую силу!”.
Естественно, что после такой речи заседание было прервано.
Нет ничего удивительного в том, что сам Достоевский был потрясен собственной речью. Он ведь впервые проверил на людях плод своих сорокалетних, как всегда и во всем мучительных размышлений, в данном случае о творчестве Пушкина, о его предназначении. Едва приехав из Благородного Собрания к себе в номер гостиницы, он сел за письмо к жене.
“Дорогая моя Аня, я сегодня послал тебе вчерашнее письмо от 7-го, но теперь не могу не послать тебе и этих немногих срок, хоть ужасно измучен, нравственно и физически... Утром сегодня было чтение моей речи в Любителях...”.
Далее следует подробное описание того, о чем мы уже знаем, а если бы не знали, то усомнились бы в достоверности свидетельства Достоевского, сочтя это за эпатаж, за его природную склонность к гиперболизации, за крайне вольную игру писательского воображения. Я воздерживаюсь дальше цитировать это сугубо личное, интимное письмо Достоевского к своей жене, вовсе не предназначавшееся для чужих глаз, но почему-то размноженное в миллионах экземпляров. Ведь будущие хулители творчества Достоевского воспользовались и этим письмом, обвиняя его в пропаганде мистицизма, мракобесия, в нескромности, саморекламе и даже в мелком лукавстве по отношению к И. С. Тургеневу.
Что касается “лукавства”, то критики Достоевского, наверное, были недалеки от истины, утверждая несостоятельность сопоставления образа тургеневской Лизы в “Дворянском гнезде” с образом пушкинской Татьяны. Но, вероятно, можно простить эту всеми понятую “маленькую хитрость” Достоевского, который попытался хотя бы таким образом отблагодарить И. С. Тургенева за его огромный вклад в организацию грандиозных торжеств по случаю открытия первого в России памятника великому поэту, а также за то, что на этих торжествах слава Достоевского несколько притеснила славу Тургенева.
Но нет и не может быть уступок хулителям речи Достоевского о Пушкине (можно только сожалеть, что среди них оказались Г. Успенский и М. Горький), которая одна стоила всех торжеств, предшествовавших ей. С годами изгладились из памяти очевидцев всякого рода эффектные детали праздника, а речь Ф. М. Достоевского даже спустя сто с лишним лет продолжает будоражить умы людей и чем дальше, тем больше убеждает их в исторической, нет, не побоимся сказать, — пророческой правоте автора.
Объясняя нравственный поступок пушкинской Татьяны, отказавшейся от своего “счастья”, Достоевский видит в ее образе самую суть русского характера — “какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии!” “Повсюду у Пушкина, — говорит Достоевский, — слышится вера в русский характер, в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и надежда, великая надежда за русского человека...”.
Всеотзывчивость русского характера, та самая “тайна русской души”, привела Достоевского через анализ творчества Пушкина к мысли о том, что сила духа русской народности заключена в стремлении “в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности”.