И, однако же, дохнули на нас те страницы и первозданностью истинной поэзии, волшебством и очарованием русского слова, его прихотливой и вместе с тем хрустально-чистой, как ключевая водица, метафорикой, многоцветьем образности и символики — всем тем, чем отличается творение вдохновенного мастера трудов литературных, высокого профессионала словесности... Тем более ошеломляли подобные строки, что принадлежали они перу мастера совершенно иного искусства, человека, который (в отличие от немалого числа своих коллег по трудам на нотном стане) никогда не позволял себе “баловаться словцом” в газетно-журнальных рубриках. Но — вот Георгий Васильевич даёт своё понимание будущего:
“ Будущее — пехтерь с сеном, привязанный перед мордой запряжённой лошади. Она бежит, бежит, бедная, надрывается из последних сил, но ей не пожрать (вкусить) своего корма: пехтерь с сеном бежит перед нею, и она никогда его не достигнет”.
Не в том дело, согласны ли мы с таким толкованием грядущего или нет, — но с другим согласимся непременно: перед нами — блистательное стихотворение в прозе, самыми зримыми образами насыщенное, написанное в том ключе метафорики и лексики, какой может быть ведом лишь человеку, в среде глубинно-самородного русского языка выросшему... Ведь не случайно же настоящей поэтической миниатюрой, где главенствует музыка сыновней любви к отчей земле, становится под пером Свиридова даже краткая заметка, предназначенная для публикации в Курске:
“Часто я вспоминаю свою Родину — Курский песенный край. Россия была богата песней, Курские края — особенно. До пятидесятых годов (как я знаю) хранились в памяти народных певиц и певцов, передаваемые изустно, из поколения в поколение, дивные старинные напевы. Как они прекрасны, как они оригинальны, какая радость — слушать их. Один из музыкальных ладов, на котором построена моя кантата “Курские песни”, говорит о глубокой древности своего происхождения. Этому ладу, я думаю, сотни лет. Теперь уже так не поют. Жизнь — неумолима! Радио и особенно телевидение вытесняют эту музыку. Будет жаль, если она совсем исчезнет”.
Теперь уже так не поют... Заметим, слово, означающее отчий край, а не всю страну, композитор пишет с большой буквы — Родина, не пресловутая “малая”, но именно великая — песнью своей, языком — то есть и народом своим. Горечь курского уроженца — от того, что вымирает и “вытесняется” не просто старинный распев, но — глубинно русский люд, способный рождать такое искусство...
...Мудрено ли, что автор этих заметок, подобно, уверен, большинству читателей “Разных записей”, буквально “загорелся” надеждой на выход полновесной, фундаментальной книги свиридовского дневниково-мемуарного наследия. Такой книги, в которой лишь слегка приоткрывшийся, но уже ошеломивший нас глубинно-потаённый мир гения распахнулся бы нам во всей полноте.
2
И вот теперь она перед нами, эта книга — “Музыка как судьба”.
Не менее половины этого весомого (более 700 страниц) тома отданы суждениям о музыке, размышлениям над судьбами её творцов и тружеников в России и в мире... И — тем не менее: уже в середине 70-х годов Г. В. Свиридов делает дневниковую краткую запись, которая является одной из самых ключевых для понимания как всего его литературного наследия, так и его миросознания в целом. Он пишет:
“Н а д о б н о понимать музыку как составную часть общей духовной жизни нации, а не как обособленное ремесло”. (Курсив мой. — С. З. )
Музыка и в жизни самого Свиридова не являлась “обособленным ремеслом”. Чуть позже в той же самой своей дневниковой тетради он создаёт, можно сказать без преувеличения, совершенную “формулу вариантов” того, какое место может занимать музыка в жизни отдельного человека. Это тоже лаконичная, в четыре кратких строки, “столбцом”, как стихи, сделанная запись. Первые три варианта: “Музыка как забава. Музыка как профессия. Музыка как искусство”. Приемлемо либо заслуживает уважения и даже восхищения — но без всего этого так или иначе можно прожить. А вот последнее — то, без чего даже и дышать невозможно — “М у з ы к а к а к с у д ь б а”. Это, как мы можем видеть сегодня — сущность жизни самого Свиридова.
Мы можем явственно различить несколько фундаментальных начал, на которых зиждется система мировосприятия, заповеданная нам в этой книге, увидеть, если хотите, несколько краеугольных камней — либо опорных столпов, держащих собою здание мыслей, воззрений и чувств Георгия Свиридова. Не случайно два из этих ключевых постулатов вынесены на обложку книги — они вводят читателя в её мир, служа камертоном в её метельной, мятежной, пламенной стихии. В гражданственной патриотике крупнейшего художника русской музыки советских лет...
“Водораздел, размежевание художественных течений происходит в наши дни совсем не по линии “манеры” или так называемых “средств выражения”. Надо быть очень наивным человеком, чтобы так думать. Размежевание идёт по самой главной, основной линии человеческого бытия — по линии духовно-нравственной. Здесь — начало всего — смысла жизни!”
...Не усвоив смысла этого выстраданного свиридовского убеждения, читателю трудно будет понять, либо, по крайней мере, не всегда будет ясно, почему, скажем, композитор множество раз яростно обрушивается в своих записях на так называемую “литературную придворную оппозицию” брежневских лет, — вроде бы лично ему она ничего плохого не сделала, а он нарёк Евтушенко “литературным сексотом” и “провокатором”, хотя тот был обожаем Шостаковичем — учителем, наставником Свиридова в музыкальном искусстве; Вознесенскому же вообще даёт клеймо “сознательно грязного” поэта... Не вникнув в суть краеугольных и опорных суждений автора, касающихся именно “духовно-нравственной линии” как главного водораздела меж противоположными станами в культуре и обществе, вряд ли ощутит читатель и всю глубину того неприятия, которое неоднократно звучит в книге по отношению к опере Шостаковича “Катерина Измайлова”, поднятой на щит тою же “придворной оппозицией”, и глубину той горькой иронии, с которой автор “Отчалившей Руси” уже в конце жизни говорит о своём былом старшем товарище по композиторскому перу (хотя и восторженных строк о нём в книге тоже немало, ибо Георгий Васильевич, как мало кто, умел быть благодарным): “В 60-е годы Шостакович был музыкальным аналогом так называемой эстрадной поэзии (Евтушенко и Вознесенский)...”.
...Ибо и “Катерина Измайлова”, и евтушенковская псевдориторика, и “слюнявые” вирши Вознесенского были для Свиридова не просто “кукишем в кармане”, сочинениями с привкусом фальши — он отторгал их как а н т и р у с- с к о е, антинародное по сути явление культуры, как “антикультуру” вообще. Вот в чём первопричина множества рассыпанных по этой книге инвектив автора в адрес многих суперзнаменитых современников своих, — то с гневом, то с сарказмом, то с едкой насмешкой звучат они... И ведь не потому же столь яро и даже по-мужски грубовато взрывается он — “Музыка Губайдуллиной — какой-то сухой дамский онанизм”, и ведь не потому же нескрываемыми нотами презрения пронизана следующая запись — “Еврей Шнитке обратился, кажется, в католика, написал православную службу — покаянную обедню почему-то на армянские слова. Вот поди и разбери на Страшном суде — кто он был такой? Конечно, в наше сложнейшее время трудно определить, кто есть кто, кто какой нации, кто какой веры, кто мужчина, кто женщина, а кто и то и другое”, — не потому же, что ему не по нраву пришлись “творческие манеры и художественные приёмы” этих музыкальных псевдоавангардистов. Конечно, нет: ведь Свиридов, при всей его приверженности к традициям отечественной и мировой классики, был одним из самых поисковых композиторов своего времени, да и не мог он, юноша бурных 20-х и 30-х годов, не быть им всегда. Нет, причина была в ином. Те, чьи отдельные творения либо творчество в целом он отвергал, воплощали для него чужеродность или откровенную разрушительную враждебность по отношению к понятиям, святым и кровным для него — Россия, русский народ, Русь — христианская, православная... Поэтому — приведём ещё одно из основополагающих суждений автора: