“Русская культура неотделима от чувства совести. Совесть — вот что Россия принесла в мировое сознание. А ныне — есть опасность лишиться этой высокой нравственной категории...”
А ныне... Не устаю, читая книгу “Музыка как судьба”, поражаться дару предвидения, которым был наделён её автор, — ведь подобные прорицания высказывались им в самые ещё что ни на есть стабильные (без кавычек) годы, когда ядовито-убийственные испарения ненависти и презрения ко всему отечественному, к русской духовности, к нашему национальному ладу, к Вере — во всех её ипостасях — ещё не выдыхались ежечасно из ТВ- и радиоэфира, ещё не отравляли людей ежедневно со страниц “масс-медиа” (нередко и голосами высших руководителей государства), а также школьных и вузовских учебников. Сегодняшняя катастрофа казалась немыслимой. Свиридов же, в середине 70-х размышляя над понятиями “Русская душа” и “Русская вера”, утверждает:
“ Русская душа всегда хотела верить в лучшее в человеке (в его помыслах и чувствах). Отсюда — восторг Блока, Есенина, Белого от революции (без желания стать “революционным поэтом” и получить от этого привилегии). Тысячи раз ошибаясь, заблуждаясь, разочаровываясь — она не устаёт, не перестаёт верить до сего дня, несмотря ни на что! Отними у неё эту веру — Русского человека нет. Будет другой человек, и не какой-то “особенный”, а “среднеевропеец”, но уже совсем раб, совершенно ничтожный, хуже и гаже, чем любой захолустный обыватель Европы. Тысячелетие складывалась эта душа, и сразу истребить её оказалось трудно. Но дело истребления идёт мощными шагами теперь”.
Теперь... Напоминаю — сказано в 70-е годы. Когда же прошло лет пятнадцать и наступил разгар этого самого “теперь”, когда под ширмой борьбы с “тоталитаризмом” и с “тысячелетним рабством” яковлевско-горбачёвская, а затем ельцинская машинерия уничтожения отечественности уже во всю мощь приступила к штамповке и утверждению в качестве движущих фигур общества именно тех людишек, что “хуже и гаже”, — тогда Свиридов, ужасающийся тому, что сбываются его худшие предчувствия, пытается возвысить свой голос против неоварварства, пришедшего к власти. Он набрасывает тезисы для своего выступления по ТВ (насколько мне известно, так и не состоявшегося, — куда там! с такими “антидемократическими” высказываниями уже тогда на “голубой экран” не допускали даже известнейших деятелей культуры). И вот что говорит композитор о новом этапе этого самого “теперь”:
“Однако теперь — расцвет, я бы сказал разгул, антихристианских тенденций. На поверхность творческой жизни всплывают совершенно сомнительные фигуры, и те, на ком уже пробы негде ставить, занимают главенствующее положение.
Особо сложное, запутанное положение в русской жизни. В России как раз царят антинациональные, антирусские тенденции, или, как их называют, “русофобские”. Выразителями национальных настроений России служат люди, наподобие некоей м-м Боннэр...”
(Заметим, что супругу этой самой “мадам”, экс-физику А. Д. Сахарову, в книге “Музыка как судьба” тоже посвящён ряд весьма красноречивых строк. Пожалуй, самое мягкое из определений, данных ему Свиридовым — в те самые дни, когда “прорабы перестройки” величали нобелевского лауреата “совестью нации”, вот это: “Атомный маньяк, эту свою манию он принёс теперь и в политическую деятельность”. Нет, всё-таки заслуживает цитирования ещё одна лаконичная характеристика Сахарова из записных тетрадей композитора: “Теперь этот изверг становится учителем морали нашего несчастного народа...” Кто сочтёт это суждение чересчур резким — тот пусть прочтёт все другие строки книги, относящиеся к фигуре одного из отцов советской водородной бомбы: обоснований более чем достаточно...)
Характеристики отдельных личностей, яркие, часто ошеломляющие сами по себе — в немалой мере всё-таки “производные” в этой книге от главного. От неутолимой боли гениального русского композитора, от его боли за то, что в XX веке множество произведений литературы и искусства в России, активно внедряемых в сознание народа властью, творились и продолжают твориться людьми, чаще всего либо начисто лишёнными родства с п о ч в о й (во всех смыслах этого слова) Отечества, либо вовсе не любящими, а то и презирающими “эту страну”...
“...Так называемый “культурный” слой населения в РСФСР (особенно в больших городах) не состоит или состоит в малой степени из представителей коренного населения страны. Это общество, глубоко враждебное русской нации, русской культуре, русской истории (и искусству).
Этот культурный слой не может двигать далее культуру вперёд, т. к. у него нет контакта с фундаментом жизни, нет контакта с землёй, рождающей всё, в том числе и культурный фонд. Нет Гения беспочвенного. Вот причина “войны” против почвенников”.
Знаменательнейшая запись! — по ней мы можем зримо увидеть, как в дневнике композитора профессиональное суждение перерастает в заповедь . В заповедь Духа — и заповедь Почвы... Вот где исток резко отрицательных отзывов Свиридова и о ряде крупных, прославленных создателей советской музыки XX столетия, в том числе и тех, у кого он многому научился (Шостакович, Прокофьев), и тех мастеров стиха, отдельные грани творчества которых его вдохновляли (Маяковский, Пастернак). Вот в чём исток его опаляюще-презрительных высказываний по адресу обласканных властью композиторов (Р. Щедрин, А. Петров) и одиозно известных стихотворцев “с кукишем в кармане” (Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина). Отсюда же — красной нитью проходящее по всей книге: его крайнее неприятие различных видов “безмелодичного” музыкального постмодернизма (Шёнберг и шёнбергианцы, додекафонисты зарубежные и отечественные). Ибо — беспочвенность!
Но по этой же записи мы можем убедиться, что само понятие “почва” было для автора “Песнопений и молитв” отнюдь не только философско-эстетическим символом. “Фундамент жизни”, земля — а потому и чувствуется его безоговорочная самоидентификация среди тех, против кого ведётся “война” — да и без всяких кавычек, о чём свидетельствуют многие страницы книги, а на измор, на уничтожение. Вот где исток его самозабвенной любви к поэзии Есенина, Блока, Клюева — при всём том, что он видел и понимал огромную разность меж мирами этих гениев. И когда он в наброске своей статьи о Валерии Гаврилине радуется высочайшему уровню зрелых произведений вологодского уроженца, то подчёркивает именно п р и р о д н о с т ь, глубоко земную натуру его редкостного дарования. Слова “почва”, “природа”, “земная основа”, как правило, звучат и в других, нечастых, но душевно-жарких, искренних и точных оценках мастерства, которые Свиридов давал в своих записях ряду своих коллег и исполнителей (Е. Нестеренко, В. Минину, А. Юрлову, В. Чернушенко). Эти понятия для него — синонимы истинной одарённости, той, что и зовётся Даром Божиим (в отличие от профессиональной выучки, от способностей, вымуштрованных техникой).
Вот что, в частности, сказано им об авторе “Перезвонов”: “Из своего послевоенного, сиротского детства он принёс необычайную чуткость души, ранимость её, желание растворения своей боли в народном, в мирском, столь характерное (для русской песни) для русского искусства, для русской души, для русского народного сознания...”
Однако те же самые чувства, хотя и другими словами высказанные, автор книги “Музыка как судьба”’ испытывал и к другому вологодскому уроженцу, тоже сиротским детством наделённому — к Николаю Рубцову. И к их, по счастью, ныне живому и здравствующему земляку В. Белову, и к таким прозаикам и поэтам, как Ф. Абрамов, Е. Носов, В. Солоухин, В. Лихоносов, В. Распутин, Ст. Куняев, В. Костров — словом, к лучшим из авторского актива тогда ещё “викуловского” журнала “Наш современник”. К таким исследователям литературы, как В. Кожинов и Ю. Селезнёв (последний как раз в этом журнале и работал в годы тесного общения композитора с ним). К художнику Ю. Селивёрстову... Все они были для Свиридова людьми русской п о ч в ы. Русской Веры (вне зависимости от их взаимоотношений с государством и религией). И потому — единоверцами.