“Это совсем не “деревенщики”, — пишет он (справедливо отвергая сей расхожий и неточный термин, ставший презрительным ярлыком в среде псевдоинтеллектуальной “элиты”). — Это очень образованные, тонкие, высокоинтеллигентные, талантливые как на подбор — люди. Читал — часто плачу, до того хорошо. Правда, свободная речь, дивный русский язык... Дай Бог, чтобы я не ошибался, так сердцу дорого, что есть подлинная, истинно русская, народная литература в самом настоящем смысле этого слова”.
Не просто откровение — выдох сердца, исстрадавшегося среди мира профессиональных имитаторов по настоящему Слову, без коего нет и настоящей музыки. Редкостное для сурового мастера признание в любви к подлинности, к природности, К почве... Нет, никакой “двойственности” в эстетических критериях и оценках Свиридова не могло быть: его эстетика вырастала из его этики. Из его глубинно-исторического национального мироощущения. Из его осознания того, что его музыка есть продолжение тысячелетней Русской Песни, которая рождается лишь в своей природной стихии, на родной земле и в почве народного духа. Поэтому понятие “почва” для автора “Отчалившей Руси” — явление Божественного толка, никаким рациональным толкованиям не подвластное. Такое осознание и подвигало композитора на чеканно-программные строки, являющиеся своего рода кульминационными нотами книги “Музыка как судьба”; он пишет (причём, что примечательно, пишет, размышляя над романом зарубежного автора):
“Не всем дано чувство связи с землёй, есть люди, органически лишённые этого. Они воображают, что этого вообще не существует, что земля вся одинакова, вся принадлежит им. Но любить можно лишь землю, с которой связан мистически”.
“Мистическое” у Свиридова — вовсе не та пресловутая “мистика”, что в обиходном псевдоинтеллигентском жаргоне соотносится чаще всего со всяческой чертовщиной (“экстрасенсорика”, чумаки-кашпировские и пр.). Потомок двух знатных крестьянских родов Курщины разумел под мистической любовью к земле то, что точнее всего выражено и в тютчевском стихе “...В Россию можно только верить”, и в письмах Мусоргского, и в “Дневниках” Достоевского. Не случайно же композитор в своих записях столь часто опирается на цитируемые им строки двух последних: и создатель “Хованщины”, и автор “Братьев Карамазовых” были для него каждый эталонами, высшими примерами нравственно-духовного начала в творчестве. Ничего от прагматизма различных западных (протестантско-католических) образцов не может быть в чувстве Отечества, убеждён Свиридов. Оно живёт только верой, только “силою правды, любви и непосредственности” (Мусоргский). Вот из каких раздумий и чувств родилось одно из лаконичнейших и блистательных определений России в книге “Музыка как судьба”:
“Россия — грандиозная страна, в которой причудливо сплетаются разнообразные веяния и влияния. Она всегда в движении, путь её необычайно сложен, загадочен, и мы можем лишь предполагать, как сложится её судьба”.
В сущности, доминанта громады записей, содержащихся в книге, доминанта свиридовских размышлений над путями русской музыки и отечественной культуры в целом, над социально-экономическим движением страны, над политическими метаморфозами державы, даже над бытовым повседневьем есть сплошная неразрывная цепь п р е д п о л о ж е н и й о том, как сложится судьба России. Эти предположения чаще всего не отличаются оптимизмом, чему, как мы видим сегодня, причин было более чем достаточно. Иногда свиридовские взгляды на грядущее (да и на современное ему настоящее тоже) просто донельзя черны и мрачны. Потусторонним холодом веет от некоторых записей последнего периода его жизни, к примеру, от этой: “Россия медленно зрела до рассвета, а погибает стремительно”. Или от этой: “Остатки бывшей России будут управляться со стороны — людьми, хорошо нам известными. Русский народ перестаёт существовать как целое, как нация”. Что и говорить, тяжко сегодня многим читателям узнавать, какие горестные думы обуревали их любимого художника музыки, исполненной чистейшего и солнечного Русского Света... Мудрено ли, что Георгий Васильевич делился такими думами лишь со своей записной книжкой — с людьми, с соотечественниками он и в тяжкие свои дни делился Светом и Верой.
Но, думается, нам сегодня, даже и ёжась, и вздрагивая от выстраданно-жёстких откровений великого человека, современниками которого мы имели честь и радость быть, нельзя отворачиваться от их горчайшей сути. Нам надобно признать, что эта суть — во многом провидческая . Надо принять суровые слова Свиридова как послание нам, нынешним жителям уже XXI столетия, и сделать всё для того, чтобы предупреждение, заложенное в этом послании, не стало жуткой нашей явью. Ибо во многом уже становится — хотя бы вот это:
“Вы сами будете рабами. Вами будут командовать такие люди, как отец водородной бомбы... Сахаров. Вас накормят кукурузным хлебом и соевой кашей, бройлерной курицей со свининой, которая взращена на искусственном азоте. Ваши дети будут такими же рабами, как вы сами, они не смогут стать ни профессорами, ни академиками, ни людьми других престижных и высокооплачиваемых профессий”.
...Но и впадать нам в грех уныния от таких строгих предупреждений автора книги “Музыка как судьба” тоже не подобает — ведь и сам он не позволял унынию и отчаянию побороть свою творческую волю. Не дай Бог сбыться словам, в которых запечатлены болевые свиридовские предощущения и которые уже начали сбываться — но поистине слава Богу, что эти слова стали нашим достоянием, пришли к нам на страницах книги. Ведь они — не дежурно-конъюнктурные соображения какого-либо газетного трибуна или временщика от политики, рядящегося в тогу пророка (причём неважно, от “партии власти” или от “оппозиции” выступающего), каковому лишь бы прокукарекать, а там хоть не рассветай. Нет, говорю: это послание нам из лет недавних, но уже ставших Историей, а она, История наша, свидетельствует, что подлинно провидческая истина глаголет лишь устами таких столпов и творцов русской духовной жизни, как Георгий Свиридов... И опора наша сегодня — та же, что была у него, что держала его дух высоким и творческим и не давала впасть в отчаяние: наша почва. Вот запись, вернее всех других подтверждающая это... В ней содержатся не просто слова о “творческих планах”, нет, это сама идея творчества , замысел бытия:
“...Ребёнок выходит в поле возделать родную землю, чтобы собрать урожай. Так вот я хочу написать чувства этого мальчика, ощущение возвращения к земле, естественной связи с нею, с природой, воскрешение духа, освобождение его от рабства, от страха, от растления”.
...Между прочим, строки эти легли на страницу свиридовского дневника, когда композитор находился в больнице. Борьба с недугом, чему, казалось бы, должно сопутствовать угнетённое состояние души и тела, — а Георгий Васильевич жадно читает прозу и стихи (в те же дни из больницы он пишет письмо поэту В. Кострову, восторженно отзываясь о только что прочитанной новой книге его стихов), напряжённо размышляет, и, как почти всегда, его отклики на прочитанное перерастают в его записной книжке в раздумья о самом заветном — о путях русской культуры, о судьбе Отечества... Так и родилась под его неутомимым пером эта запись — своего рода личностный манифест возрождения духовной почвы.
Таковы самые общие “штрихи к портрету” книги, в которой собрано литературно-дневниковое и эпистолярно-мемуарное наследие крупнейшего русского композитора советской эпохи. (Скажем точнее — основная его часть: немалый ряд страниц ещё ждёт своей публикации...) Таковы, на мой взгляд, главные ключи к её прочтению и пониманию.
И, разумеется, её читателю, даже очень квалифицированному и сердцем приверженному к миру её автора (и даже в особенности именно такому читателю), совершенно необходимо вооружиться ещё одним из этих ключей — следующим высказыванием, принадлежащим её составителю: