Было еще светло. Свободного времени было еще много до того, как вечером погаснет свет в наших бараках, что послужит сигналом, разрешающим через час начать передвижение к лагерю. Они решили откопать углубление в склоне оврага, чтобы укрыться в нем. Почва оказалась рыхлой, песчаной и легко поддавалась рукам... Когда стемнело, Пысин видел наблюдателей за лагерным освещением. И когда те сообщили, что свет в бараках погас, группа начала готовиться. Ориентироваться во времени очень помогли куранты на башне городской ратуши. Где-то в половине первого ночи "семеро смелых" во главе с Пысиным двинулись по оврагу к русскому лагерю, но так как овраг уходил влево, группа, достигнув направления на ближайшую к шталагу сторону, вышла из оврага и, двигаясь по-пластунски, поползла вдоль ограждения, следя за нижними рядами колючей проволоки. Преодолев метров шестьсот, заметили подготовленный лаз под колючей проволокой, нырнули туда по одному и оказались в объятиях встречавших. С нашей помощью поднялись по веревочной лестнице, через поднятую секцию крыши проникли в барак. К счастью, погода благоприятствовала проведению операции. Так были спасены 27 военнопленных во главе с Героем Советского Союза Николаем Пысиным.
* * *
Инвалид Великой Отечественной войны, член Союза журналистов, многие годы проработавший в сельской школе, Иван Григорьевич Яськов после ухода на пенсию по старости написал три книги: роман "Мы послужим еще ей", повесть "Спите спокойно, родные" и сборник прозы "Каждый оставляет свой след на земле", куда вошел и автобиографический очерк, рассказывающий о пребывании молодого воина в госпитале на вятской земле.
Наш эшелон, составленный из обшарпанных "телячьих" вагонов, многие из которых были изрешечены "мессерами", "споткнулся", помнится, об Курск. О том, что тут был вокзал, говорили развалины. Почти все дома ближайших улиц горбились бесформенными холмиками рыжего крошева от кирпичей. Город нас, несколько сотен раненных на Орлово-Курской дуге, не принял. И, лязгнув буферами, состав пополз дальше. Кляня всех за то, что никому не нужны, мучаясь oт жажды и жары, при которой под заскорузлыми бинтами сильнее чесалось, мы, покалеченные мужики, то и дело сплевывали с губ тяжеловесный, но чем-то облегчающий страдания мат.
Тамбов оказался снисходительнее. Санитарные автобусы доставили часть раненых в бывшее авиационное училище, где на дворе росла, как видно, день ото дня огромная свалка снятого, но все еще сохраняющего форму серо-белого гипса.
Спустя примерно месяц мы снова попадаем на поезд, который и доставляет нас в Кировские (ныне Вятские) Фаленки. Тут под госпиталь были отданы деревянные двухэтажные школьные дома. Тут вместо непременных звонков и родниково-чистых голосов детей пахло теперь карболкой и йодом, а парты заменили койки. Здесь каждый класс походил на табор, из одного угла которого доносились стоны, в другом резались в карты, в третьем спорили.
Кто-то серьезно однажды спросил:
- Знаете, почему так долго тянется война? - и сам же ответил: - Да потому, что не слушают нас. В каждом солдате ведь дремлет по стратегу.
Здесь, в Фаленках, я и обрел себе друга в высоком брюнете с тонкими симпатичными чертами лица, носившем фамилию знаменитого кобзаря.
У Бориса была сложная судьба. Офицеру, кавалеристу, ему не повезло с вышестоящим командиром, свалившим на подчиненного собственные промахи, за что последний был понижен в звании до младшего командира. Развитой, умный Борис больше молчал, храня, как думалось, какую-то тайну.
Однажды после ужина, когда палату наводнили потемки (электричества в госпитале не было), мы лежали рядом на койках, провожая взглядами поезд, уходящий вдаль. Состава не было видно. Черноту прокалывал лишь свет фонаря последнего вагона.
- Ни единой весточки не получил я из дома, - произнес Борис, - хотя освободили их, наши места... - и добавил с приглушенным вздохом: - Я был ведь женат. Красивая она, Ольга, у меня.