Минули три года. Прихрамывая, но на своих двоих, Андрей покинул пропахшие хлороформом госпитальные палаты. Покинул, победив боль, укрепив на всю жизнь свой и до того упрямый характер железной убежденностью: “Я — могу, я должен побеждать!” Оставалось решить — где найти себя.
...Они почти все такие — победители, которых не сломила война. Это они, вернувшись с кровавых полей, подняли страну из руин, перековали немецкие танки и пушки на советские комбайны и ракеты, за три года восстановили разрушенное врагом народное хозяйство... Да что перечислять! Победители после войны совершили подвиг, равный Победе — а может быть, и более значительный. Возвысить Отечество воинской славой есть доблесть на века. Прибавить к этой славе еще и реальное величие мировой сверхдержавы — поистине чудо XX века, сотворенное этим особым поколением. Благодарность ему за все должна быть необъятна, любовь к нему обязана быть безмерной. Если бы так было... Если бы так...
Патетическое отступление это понадобилось, чтобы не повторять, не педалировать больше мысль о п о б е д и т е л ь н о й основе характера Щербакова. Да и весь его жизненный путь, с т е з я служения Родине, были выбраны и определены по-фронтовому — четко и навсегда: научиться помогать людям преодолевать боль и страдания, побеждать недуги. Как сумел сам. Это значило — стать врачом. И он стал им.
Но сперва надо было пройти начальную школу, освоить азы сложнейшей из наук. И стал Андрей после медучилища деревенским фельдшером. Что бы с кем ни случилось — от пореза до родов, от чирья до сердечного приступа — каждый к нему: “Андруша, помоги, родный!” Так и живет с той поры вот уже более полувека: всегда, в любое время готовый помочь, поддержать, ободрить, дать точный совет — как излечить хворь.
...Вот скажи о нем: терапевт, и это будет правда. Кардиолог, умеющий услышать едва различимые тревожные гулы сердца? И это будет правда. Но главная правда в том, что он не узкий “спец”, а д о к т о р , одаренный редким талантом воспринимать человеческий организм универсально, во всей его целостности, в полном объеме и сплетении всех мышц, тканей, суставов, эмоций. Он доктор — от Бога; таких очень мало; люди чувствуют, как испытующий, пронизывающий (иногда становится страшновато!) взгляд доктора Щербакова, словно миноискатель, отыскивает где-то затаившуюся “болячку”, какой-то неведомый сбой, срыв, из-за которого может пойти вразнос весь организм.
... Я впервые убедился в этом самолично более четверти века тому назад, когда по неведомым причинам старшая дочь моя заболела “блокадной” болезнью — дистрофией. Девочка таяла на глазах: не помогали ни лекарства, ни спецпитание... Врачи со вздохом разводили руками, расписываясь в собственном бессилии. И лишь один доктор сказал мне: “Последний шанс — окунуть девочку в природу, в щебетанье птиц, шум воды, в радости грибной “охоты”. Посмотришь — через 3—4 недели она расцветет!”
Этим оптимистом, дарующим надежду, был Андрей Алексеевич. Я тут же взял очередной отпуск и повез свою гаснущую, как свечка на ветру, высохшую до костей дочь в Митино. Щербаков осмотрел ее, заулыбался, подхвалил “красавицу” и подвел итог: “И двух недель хватит, чтобы эту хворобу одолеть! Воздух митинский — лучший в мире; мед у меня — лучший в России; а уж сметана... Будете каждый день ходить в лес по ягоды и грибы. Сама будешь жарить, — обратился он к дочери, — а я вечером буду оценивать, как ты справилась с операцией”.
Прошло три недели. Я вернулся домой с живой, окрепшей, розовощекой Иркой. Жена, открывшая нам дверь, застыла от удивления, ахнула и заплакала, целуя свою воскресшую доченьку...
Не уверен, что следовало бы вспоминать эту старую историю. Но это долг велит — долг благодарной памяти и неизбывной, пока живу, благодарности этому замечательному человеку.
Тогда я впервые понял, почему он никогда не называет пациентов “больные”. Только отдыхающие! И дело тут не просто в привычной санаторной лексике. Да, на вооружении “команды” Щербакова — ультрасовременное медоборудование, всевозможные процедуры, лекарства, ванны, бассейн с минеральной водой... чего только нет! Но Андрей Алексеевич внушает и своим помощникам, и пациентам: “Лечение у нас — один из видов отдыха. Отдых — самое главное: гулять, смеяться, наслаждаться природой, а на процедуру идти с радостью и верой, что вот сейчас болезнь отступит, утихнет, начнет терять силу, а к моменту отъезда из Митино исчезнет совсем”.
...Во время одной из последних поездок в Митино я стал невольным свидетелем вспышки свирепого щербаковского гнева. Обычно сдержанный, чуточку ироничный, улыбчивый доктор был в бешенстве и громко кричал: “Чего нема в нашей стране, чтобы навести порядок, — так это смертной казни! И особенно за преступное равнодушие к человеку!” Чуть поуспокоившись, мой друг объяснил: “Только что была у меня одна сотрудница, вся в слезах и отчаянье. Оказывается, у ее молодого сына — рак легких. И аномалии были “угаданы” рентгеном еще год назад, но коновалы в райбольнице не присмотрелись вовремя к снимку... Нет, к стенке за это, к стенке!”
* * *
Одно из любимых, ключевых слов Щербакова — п е р с п е к т и в а. Оно определяет всю его кипучую деятельность, наполняет ее волей, энергией и смыслом. Жизнь без перспективы, без мечты — скучная рутина, благополучное серое бытование, и больше ничего...
В тридцать с небольшим лет он уже возглавил санаторий “Летцы” под Витебском — учреждение знаменитое, авторитетное, начальство областное любило там отдохнуть и подлечиться. Чего, спрашивается, еще человеку надо? Почет, уважение, покой... “Остановись, мгновенье!”
Но тут вдруг пришло предложение из России: переехать в Калининскую область, под Торжок и наладить работу в колхозном санатории “Митино”. Весьма осторожно и туманно ему объяснили: не везет с руководителями, коллектив разболтан, жалобы идут потоком, районное начальство просто не знает, что делать... “Вы же фронтовик”, — сказали ему, заранее веря, что бывший фронтовик не сробеет, не отступится.
Сборы были недолги; никаких комплексов, связанных с переездом на “чужбину” с родной белорусской земли, и в помине не было. У нас у всех тогда был общий адрес, общий дом: Советский Союз. Вопрос был только в одном — получится ли на новом месте и с новыми людьми?
Приехали. Восхитились. И — ужаснулись... Дивная природа, леса кругом, чистая речка, оглушительная тишина, грибы, ягоды — рай небесный! И в то же время кругом разруха, грязь, “мерзость запустения”, как говорил Ф. М. Достоевский. Котельная на ладан дышит; электросеть на “жучках” еле держится, вода ржавая, да и ту подают в столовую и палаты через час по чайной ложке. В общем, куда ни кинь, везде клин. Ничего себе “база отдыха трудящихся”, ничего себе — “перспектива”... Но он, 36-й (!) по счету главврач санатория “Митино”, эту перспективу увидел. И добился в конце концов, что она осуществилась — его верой, волей и целеустремленностью.
Начал, решительно и не раздумывая, с главного — с кадров. В этом вопросе он всегда и полностью был согласен с товарищем Сталиным. Пьянь, кляузников, бездельников, бездарей, неучей — вон! В первые недели с ним рядом остались всего пятеро, зато самых надежных и упрямых, как он сам. Рискуя всем (включая неизбежное недовольство местного руководства), закрыл “лавочку” на несколько месяцев и начал наводить порядок.
Жизнь заставила на короткое время забыть об основной профессии. Щербаков стал (и, как потом выяснилось, на долгие годы) инженером, строителем, коммунальщиком, снабженцем — целый букет “смежных профессий”! В почти забытом Богом Митино зарычали бульдозеры, застучали топоры, старинный парк наполнился ревом моторов. Сдвинулась с мертвой точки и вскоре поднялась под крышу долгостройка — замороженный более десяти лет трехэтажный корпус для отдыхающих. Посветлел, помолодел знаменитый дом Львова на берегу Тверцы. Там разместилась гордость Щербакова — столовая, украшенная огромными старинными зеркалами, каким-то чудом сохранившимися с XIX века. Сразу и навсегда были изгнаны из княжеского дома годами до того царившие в нем “столовские” запахи вареного лука и кислой капусты. Тоскливые запахи бедности и равнодушия.