Вообще лирика преобладает в творчестве поэтов, живущих в закрытых городах. Поэтов бардовского направления меньше. Постмодернистов не видать. Меня заинтересовало, какие стихи пишут доктора наук. Владимир Бушуев из Трехгорного (литературное объединение “Исток”) кроме стихов и самодеятельных песен пишет еще и любительские киносценарии. В его подборке — романтика дальних дорог: “Как хорошо, что круглая земля,/ И потому стекать куда есть рекам./ Как хорошо, что горы — не поля,/ Не вспаханы пока что человеком”.
Доктор физико-математических наук, профессор Виктор Дружинин из Сарова не входит ни в одно из саровских литературных объединений. Занимается издательской деятельностью, предприниматель. Тоже пишет лирические стихи, но есть и другие: “Размер проверил,/ Примеряя нимб?/ Возьмешь не тот — / Замучаешься с ним”.
В целом антология рисует картину ностальгическую: жизнь русской провинции, где так интересно общение между друзьями, где обязательно существуют кружки любителей словесности. И сравнение это не обидное — уважительное. Я обратила внимание, что в антологии встречаются авторы, которые родились в этих закрытых городах. Дети первостроителей, новое поколение технической интеллигенции. В Снежинске родилась Анна Бабушкина, она пишет стихи очень женские: “Слышать, видеть — и обидеть,/ Гнать, держать — и ненавидеть”. Александр Ломтев из Сарова — там же, в Сарове, закончил школу № 1. В Озерске родился Виктор Крысов, ныне преподающий в Москве, но его стихи в антологии свидетельствуют, что связи с коллегами сохранены. В Железногорске родился Александр Василевский (Шепиленко), окончил там ПТУ, отслужил на флоте, учился в Сибирской аэрокосмической академии.
“Я иду по городу,/ Я иду по улице./ И шепчу я в бороду,/ И слова рифмуются”. Это — Тимофей Новичков из Зеленогорска (литературное объединение “Родники”). Наверное, самый старший из авторов антологии, художник и скульптор, учившийся в Бухаре. Куда только не умудряется судьба забросить русского человека — тем он и талантлив. И кто бы мог подумать, что в закрытом городе живут люди, увлекающиеся переводами из мировой классики. Но вот 121 сонет Шекспира в переводе Владимира Белокобыленко, лаборанта комбината ЭХП в городе Лесном, члена клуба любителей изящной словесности (ЛИС): “Уж лучше наяву, чем на слуху,/ У публики быть подлинно порочным,/ Бледнеет радость, наводя тоску,/ Там, где хула вошла в сознанье прочно”.
Здесь еще о многих можно бы сказать, каждый по-своему интересен. К достоинству антологии следует отнести написанные с научной достоверностью очерки деятельности литературных объединений и клубов. Наименования самые разные: “Орфей”, “Исток”, “Неолит”...
Назначением закрытых городов было собрать технократическую элиту, но “талантливый человек редко бывает одарен только в какой-то одной области”, — говорится в введении к антологии. Закрытые города и вообще “оборонка” привлекали и лучшей оснащенностью труда ученого, и хорошими квартирами, и всеми бытовыми удобствами. Архитектура взоров не привлекала. В истории каждого из этих городов: “Но не одни мы город возводили — / в нем слился труд солдат, ЗК и наш” (Василий Глушков, инженер из Железногорска). Там столько судеб сошлось, столько обычаев... Закрытые города — когда-то молодые — теперь тоже исторические русские города. Это, собственно, и подтверждается стихами.
Собирали антологию оргкомитеты и редколлегии, художники и корректоры. Все названы поименно. Руководители проекта Лариса Семипудова (Железногорск) и Екатерина Шулаева (Снежинск). Главный редактор Наталья Алтунина (Железногорск). Председатель центрального оргкомитета Владимир Шапошников (Снежинск).
Ирина Стрелкова
Г.Полынская • Иное измерение Сергея Клычкова (Наш современник N7 2001)
Иное измерение Сергея Клычкова
Сергей Клычков. Собрание сочинений в 2-х тт.
М., Эллис Лак, 2000.
Если к литературе прошлого века применить современные понятия, то прозу Сергея Клычкова вполне можно назвать самым настоящим триллером. Причем таким мощным и качественным, что современные целлулоидные клюквенные страшилки покажутся детским лепетом на лужайке. Вот, к примеру, из “Сахарного немца”: “— Сапог его немецкого благородия, ваш-высок, — сказал Сенька и поставил его Зайчику в ноги, — только бы из ходу подняться, а сапожок-то, вижу, идет сам ко мне по гребенке окопа... я уж оробел было: вижу, сапожок не нашего покрою!..
Из сапога бежала алою струйкою кровь, на ботах висело мясо кусками, и только носки у сапога лоснились, вычищенные...” Или финальная сцена похорон заживо невесты чертухинского балакиря Маши: “Заколотили крышку, спустили Машу на дно, и скоро Маша причалила к черному берегу, с которого прямо на грудь ей прыгнула большая холодная жаба, уселась промеж девичьих грудей, уставившись на нее своими неморгливыми, неживыми глазами, отчего под сердцем у Маши стало еще холоднее и еще темнее в глазах”.
Возможно, оттого и продирает мороз по коже, что написаны поистине страшные повести спокойным, емким, даже добрым языком: читаешь и видишь автора эдаким старцем-старообрядцем, неторопливо водящим перышком по желтоватому листу при свете свечного огарка.
Язык глухой старообрядческой деревни поначалу с трудом воспринимается современным разумом. Будто водишь пальцем по темным, извилистым, запутанным бороздкам еловой коры, но стоит только вчитаться, войти в совершенно иное измерение, созданное Клычковым, и перестаешь слепо тыкаться в бороздки — видишь все огромное, могучее древо.
Повести, лучше сказать, части одной большой книги, которую Клычков задумывал семикнижьем с общим названием “Темный корень”, — “Чертухинский балакирь”, “Князь мира”, “Серый барин”, “Сахарный немец” — приоткрывают темный, потаенный мир, где черти и лешие, русалки, светлый Сорочий князь, царевна Дубравна живут среди мужиков и баб деревеньки Чертухино.
Рядом нечистая сила — деятельная и живучая. Морочит голову Петру Кирилычу леший Антютик, заделавшись сватом к незадачливому балакирю, водит его по лесу, по-своему устройство мира объясняет: “Мир, Петр Кирилыч, как большая кадушка, и в этой кадушке засол без прокису... Знаешь, как бабы солят огурцы?
— Сперва воду до ключа греют, а потом соли кидают...
— То-то и дело, что соль... А сколько вот, чтобы огурцы не прокисли?
— Не мало, не много, а так... чтобы враз...
— Ну вот, по этому по самому любая баба больше знает о мире, чем астролом... потому астролом огурцов не умеет солить... И как бабы солят их, тоже не знает... То же самое вот, к примеру, и наша планида. Плавает она в рассоле в кадушке, большой зеленый такой огурец, и жизнь на ней как огуречный душок: потому хороший... рассол...
— Так же, значит, и... звезды?
— Полно, Петр Кирилыч, какие там звезды: клюква это растет... Это нам отсюда кажется: звезды!”
Просто и ясно объяснил леший мужику. А вот из “Сахарного немца”: “...Потому-то мужик и привык ложиться, как потемнеет, чтоб с первым лучом идти на работу, а барин, который стал умнее себя, в эту пору зевает и зря только жгет керосин...
Из этой барской зевоты родилась наука, скука ума, камень над гробом незрячей души; плавает в этой науке человеческий разум, как слепой котенок в ведре...
Придет в свой час строгий хозяин, начнет разметать духовную пустошь, увидит ведерко, и вот тогда-то котенок и полетит на луну!..”
Увидел бы Сергей Клычков наши дни, наверное, добавил бы: “Полететь-то он полетел, но так котенком и остался, и даже больше ослеп!”
Его удивительной прозе свойственны яркие, четкие образы, кажется, руку протяни и сквозь бумажную страницу коснешься большого горелого пня, из которого непременно народится леший, или погладишь душистую траву, хоженную-перехоженную чертухинскими девками, или зачерпнешь прозрачной воды, в которой еще поблескивает отражение царевны Дубавны... “С утра день нахохлился, как петух на жерди. Над чертухинским лесом еще на заре повисла строгая пепельная бровь, словно оттуда подглядывал за мельницей на берегу Дубны, и с самого утра моросил, как из сита, теплый дождик-травник”. А вот эта картинка из “Чертухинского балакиря”, реальная и рельефная, надолго западает в память: “В стороне, на тесовой кровати спал, как бездыханный, Аким. Одна рука у него свесилась вниз, и в окошко на нее бил полный месяц: будто рука Акима крепко зажала в мозолях месячный луч, переливаясь вздутыми синими жилами и пугая своей худобой”.