Теперь об авторах. Необходимо обращаться к большинству из них — Проскурину, Белову, Астафьеву, Потанину, Палиевскому, Ганичеву, Михайлову, Скатову, Севастьянову — от имени редколлегии. А составить её лучше из краснодарцев ( немногих ) во главе с Лихоносовым. Скажем, ты, Федорченко, Бардадым. Я не возражаю против того, чтобы войти в нее, но, думаю, В. Кузнецов будет протестовать.
Напиши о своих соображениях. Я понимаю, что чрезвычайно трудно писать письмо с небольшим интервалом. Это, вероятно, выше твоих сил. Но все же попробуй. Обнимаю, В. К.
P.S. Надеюсь на книгу “Очерки истории алан”.
Хотел бы напомнить еще одну фразу из опубликованных воспоминаний Кожинова о Ю. Селезневе: “Естественно, Юрий в Москве сразу вошел в весьма широкий круг людей, с которыми я был связан, притом не только собственно москвичей, но и вологжан, ленинградцев и даже — хоть это может показаться странным — уроженцев Кубани, с которыми он по тем или иным причинам не сблизился на родине (среди них были, скажем, Юpuй Кузнецов и Владислав Попов). И говорить обо всем этом — значило бы изобразить целую полосу литературной и культурной жизни Москвы и даже России в целом”.
Когда мы не встречались с Вадимом Валериановичем, то писали друг другу. Я посылал ему все свои научные работы, а он неизменно их анализировал, сравнивал с предыдущими, указывал ошибки и с радостью отмечал достоинства. Например, в письме от 16.5.66 замечал: “работа твоя серьезная, местами очень интересна (хотя местами и наивна) и представляет собой огромный (без преувеличения) шаг в сравнении с известной мне предыдущей”. Когда мне было необходимо — присылал официальные рецензии и рекомендации к печати. Оценивал весьма критически и мои собственно литературные опыты — рассказы и повести (стихи я свои ему не показывал, знал, что это моя душа, а не поэзия). Ведь тогда Кожинов был известен как критик поэзии и составитель “Дней поэзии”, а рядом был мой земляк Юрий Кузнецов! Кстати, Вадим Валерианович и сам себя пробовал на чисто писательском поприще (членом Союза писателей СССР он был как критик). Помню, как в 1969 г. он читал главы своего философского романа “Прения о животе и смерти”. Но к себе он был еще требовательней и потому никогда не публиковал этот роман. Сам он сказал мне тогда, что опирался на философию “Общего дела” Н. Федорова, а Бахтин ответил ему, что проблема смерти в философии не раскрывается, а отодвигается, занавешивается. Вспоминается мысль Бахтина, которую с авторской рукописи я переписал в доме Кожинова. Потом эта статья опубликована с пропуском именно этой мысли, и только много лет спустя — целиком: “Познание ничего не может нам подарить и гарантировать, например, бессмертия, как точно установленного факта, имеющего практическое значение для нашей жизни. “Верь тому, что сердце скажет, нет залога от небес” (стихотворение Жуковского “Желание”. — В. П. ). Душа свободно говорит нам о своем бессмертии, но доказать его нельзя... Бог может обойтись без человека, а человек без него — нет”. Видимо, эта фраза и отношение к религии Димы (помню такую его фразу: “Вера, как талант, не каждому дана” или “Не каждому дано верить, это как талант” — не помню точную фразу, но за ее смысл ручаюсь) определили мое отношение к Православию.
Каждая встреча и каждое письмо Кожинова были для меня Уроком — и культуры, и жизни, были откровением. Напомню два письма, написанных мне во время моей службы в рядах Советской Армии.
Дорогой Слава!
Очевидно, мое письмо не дошло — я уже писал тебе о рассказе “Звездный путь”. Это жаль, ибо трудно писать второй раз. Прости, но я просто не в состоянии вновь писать о нём подробно... Ты прав, что жанр фантастики открывает сейчас возможности для создания, если говорить упрощенно, своего рода “мениппеи” (в бахтинском смысле). Что ты читал Станислава Лема? Но не упускай: в мениппее совершенно необходим комический, иронический план, которым у тебя и не пахнет. Ты упоминаешь гротеск. Но гротеск не живет без смеха, без покушающегося на все без исключения комизма (это есть, кстати, в лучших вещах Лема).
Впрочем, я уверен, что мы обо всем этом поговорим подробно после окончания твоей военной карьеры .
Не огорчайся: у тебя всё еще впереди, всё. Нужна только внутренняя энергия, способность много раз начинать сначала, сызнова. А, как мне кажется, это у тебя есть. Хочу обратить внимание на одну — только мелькнувшую — мысль в твоем письме, что мы, мол, только сейчас “дошли до модернизма”. Ты здесь совсем не прав. В России модернизм достиг высшего и необычайно многообразного расцвета значительно ранее, чем на Западе. Ты его не знаешь — и это вполне естественно (было бы странно, если бы было наоборот). В России в конце XIX—начале XX века (и даже ранее — к середине ХIX) были свои Кафка, Фрейд, Джойс, Шпенглер, Бретон, Аполлинер, Элиот и т. д. и т. п. Это вполне закономерно. Россия прошла через этот этап, и крупнейшие ее писатели в 1930-е годы сознательно и естественно стали на путь создания новой “классики”. Для этого были необычайно серьезные причины — социальные и национальные .
Конечно, все это — крайне сложная и большая проблема, о которой в письме не расскажешь. Но мне хотелось тебе об этом намекнуть. Kстamu,, в западной литературе модернизм также почти исчерпал себя за последнюю четверть века. Но в России это произошло гораздо раньше. Сейчас модерниcmcкue тенденции у нас живы лишь в массовой беллетристике, в литературном ширпотребе типа сочинений А. Вознесенского, В. Аксёнова, А. Гладилина, В. Сосноры и т. п. Но опять-таки откладываю разговор .
Желаю тебе самого доброго, легкой службы, радости чувствовать и мыслить.
Жму руку. Вадим
16.5.68
Дорогой Слава!
Спасибо за письмо, очень рад был снова услышать твой голос. Но, конечно, ты ждешь отзыва о работе. Я сразу её прочитал и отдал Палиевскому.
Без сомнения, ты очень, очень вырос. Я даже изумлен был тем, что ты в одиночку сумел так себя поднять и обогатить. Прежние твои сочинения были еще во многом школярские, а здесь есть уже и настоящая серьезность, и зрелость.
Скажу прямо — по основному содержанию, по “выводу” , работа не очень богата — во всяком случае эта её часть (не знаю, что там дальше). Ты сам это можешь ясно осознать — ведь ты говоришь, в сущности, только одно — что книга Ницше — мениппея. Очевидно, ты прав. И ты хорошо и ярко обосновываешь свою идею, хотя, пожалуй, слишком много, повсюду опираешься на Бахтина (кстати, если хочешь, можешь послать ему работу — только сообщи сначала мне, чтобы я его предупредил, спросил разрешения — иначе неловко).
Итак, по “выводу” — ты, я думаю, согласишься: работа бедновата. Но дело не в этом. На протяжении работы ты обнаруживаешь серьезную исследовательскую культуру, высказываешь целый ряд очень интересных соображений, подчас глубоких и метких — некоторые из них ты, я думаю, сам недостаточно оценил. Но это надо по тексту, приедешь, поговорим.
Есть, конечно, и юношеские завихрения и легкомысленности, по-своему также интересные и блестящие (например, о фашизме как карнавале), уместные в беседе, в эссе, но не в работе, претендующей на научность.
Есть и непреодоленное почитание разных ложных авторитетов (вроде Грушина etc). Но это частности. В целом ты безусловно доказал этой работой свое право на самую серьезную деятельность в сфере культуры. И я поздравляю тебя от всей души и радуюсь за тебя и с тобой.
К сожалению, не могу тебя порадовать в ином плане. Ты, к сожалению, прав в своих предположениях — о трудностях, которые ожидают работу на пути к публикации. И из-за темы, и из-за самого характера, из-за объема работу напечатать крайне трудно — даже почти невозможно. Единственный, пожалуй, канал — это какое-нибудь издание типа “Ученых записок”, но тут нужно еще найти институт или иное учреждение, издающее “записки”, в котором сидят умные и не очень трусливые люди. Это не так просто.