Так вот, Александр Исаевич, не дождавшись конца панихиды, ушел. “Он видит только небо и себя”, — сказал о нем после его ухода известный писатель, один из ближайших друзей покойного, его сокурсник.
Венок сонетов
В связи с пятидесятилетием писателя в 1974 году мне как художнику предложили сделать его книгу “Венок сонетов”, которая впоследствии вышла несколькими тиражами и которую Владимир Алексеевич очень любил. Часто тогда, выступая перед своими почитателями и слушателями то в Доме литераторов, то на телевидении, в руках он держал именно её, эту книжечку с моими гравюрами.
В венке 15 сонетов. Каждая последняя строка сонета является началом следующего сонета — его первой строкой, и так далее. Последний, 15-й сонет, состоит из этих 15 строчек. Сложно выстроенная форма венка сонетов плюс содержание да образный строй языка произведения, где за каждой строчкой раскрывается мир, — все это создать очень непросто.
Как сказал Владимир Алексеевич, надо сначала сделать как бы абрис молнии, а потом вписать ее туда. Так вот, в “Венке сонетов” есть такие строки:
Любой цветок сорви среди поляны —
Тончайшего искусства образец,
Не допустил ваятеля резец
Ни одного малейшего изъяна.
Как сказал знакомый батюшка, о. Алексей Злобин, которому я подарил эту книжечку, когда она только вышла: “Это же о Боге идет речь”. Именно так, что еще более может волновать русского человека, как не красота Божьего мира и Правда его ...
Тогда говорить о Боге и тем более писать о Нем было запрещено дедами нынешних реформаторов, “и имя им легион”, во главе с Е. Ярославским. Но русский язык настолько духовен, гибок и богат, что и без обозначения христианских атрибутов можно было говорить о сокровенном, запрятанном в глубине души, которое впоследствии обозначилось в книге “Смех за левым плечом”, где писатель всё расставил на свои места. Какой ангел у нас находится за правым плечом, и кто хихикает и хохочет над нами, когда мы делаем недоброе, злое дело, за левым плечом. Кстати, любопытная деталь, еще раз говорящая о силе и образности русского языка. Оказывается, у французов нет слова “духовность, духовное”. У них под этим словом подразумевается: “хорошо” или “очень хорошо”, и всё.
В те времена, которые всячески сейчас поливают грязью и охаивают, именно тогда интерес к книжной графике, и в частности к гравюре как одному из видов изобразительного искусства, был высок.
Гравюра, книжное искусство процветали. На международных выставках именно наши художники-графики задавали тон и занимали первые места, в том числе и автор этих строк. И это было естественным, нормальным явлением, а имена художников, я не буду даже перечислять их, хорошо известны как у нас, так и за рубежом.
В том же году, в июле 1997 года, умер классик русской гравюры народный художник России Ф. Д. Константинов — “последний из могикан”, ученик В. Фаворского. И хоть бы слово где сказали, что ушел из жизни известный художник, что это огромная потеря для изобразительного искусства России и т. д. Ни словечка… А вот где-то в Америке примерно в то же время один гомик, или “голубой”, я путаюсь в названиях, уложил другого, кутюрье Джанни Версаче, так телевидение об этом трепалось день и ночь.
Владимир Алексеевич, как и Леонид Максимович Леонов, сами выбрали меня как художника своих книг, и именно за гравюру. В “Приговоре” В. А. пишет: “Пойду в издательство “Молодая гвардия”, закажу хорошему художнику оформить мою книгу”. Этим художником оказался автор этих строк.
Знакомство
Тогда-то мы с ним и познакомились. У меня появилась мастерская, и я только что в нее въехал. Всё еще было неухожено и неуютно, но это уже была мастерская, в которой я стал работать и в которой были созданы почти все мои основные работы.
Солоухин пришел не один, а с дамой, которая скромно села на диван, а я стал его рисовать. Владимир Алексеевич был в замшевом пиджаке, как-то неуклюже, деревянно сидевшем на его широких плечах.
Мы тогда увлекались открытым письмом Ивана Самолвина к А. И. Солженицыну. Во время рисования В. А. читал вслух это послание. С чем был не согласен — бурно выражал свое недовольство.
За разговорами и чтением время пролетело быстро и незаметно. Это была первая наша встреча. Когда он уходил, я его предупредил, что на лестничной площадке, а это на 5-м этаже, очень низкая притолока, чтобы он не ударился об нее случайно. “Ладно”, — сказал предупреждённый мной писатель и, спускаясь вниз, стукнулся, не сильно правда, об нее головой.
Это было время, когда мы впервые по-настоящему стали ходить в церковь и очень увлекались проповедями о. Всеволода Шпиллера, красивого высокого седобородого старца; говорили, что он до революции был офицером, что было вполне вероятно — чувствовались в нем осанка и стать. Он был настоятелем церкви Николы в Кузнецах. Часто по воскресным дням я ходил на службу, внимая его проповедям, дававшим мне столько в формировании моего мировоззрения, как, может быть, ничьи другие, да таковых было не так уж много. Конечно, были И. Н. Третьяков, Caшa Рогов, Михаил Антонов, и главное, о. Валериан Кречетов — низкий им поклон.
Но умудренный опытом о. Всеволод был для меня воплощением подлинной православной культуры, и, выходя из храма, я записывал его проповеди, восстанавливая в памяти все то, о чем он говорил.
Однажды в храме я встретил Владимира Алексеевича, значит, он тоже внимал проповедям о. Всеволода. Он опять был не один и, выходя из храма, еще в притворе надел шапку, правда, на улице была зима. Я тоже выходил и уже на улице окликнул его. Он поприветствовал меня, пошутил насчет моего полушубка и сказал, что готовится очередное издание “Венка сонетов”, он ждет его с нетерпением, так как оно ему очень нравится. На том и расстались. Но не надолго...
Городня
В том же 1976 году мои друзья расписывали храм Рождества Богородицы в Городне, где настоятелем был о. Алексей Злобин, будущий депутат расстрелянного в 1993 года Верховного совета. Так вот, друзья пригласили меня туда впервые на именины о. Алексея.
Уже там мне сказали, что, возможно, будет Владимир Солоухин. И когда шла торжественная служба по поводу тезоименитства о. Алексея, вошел Владимир Алексеевич. Они недавно познакомились и успели уже подружиться. Он был несколько удивлен, увидев меня. Как это в одном месте, довольно далеко от Москвы, не договариваясь, могут встретиться два знакомых человека — поистине тесен мир.
Потом была трапеза, он сидел на почетном месте справа от батюшки, как бы заполняя собой все пространство. Даже на фоне довольно колоритных отцов Тверской епархии он выделялся своим довольно внушительным видом и характерным голосом. Первый тост был за ним, как и во все последующие годы, когда мы приезжали в Городню, если не было Тверского владыки или митрополита Таллинского и Эстонского Алексия, будущего Патриарха Московского и всея Руси, который и освящал престол отреставрированной древней части храма XIV века, где в некоторых местах сохранились еще остатки росписей.
В один из приездов к о. Алексею я познакомился с Зурабом Чавчавадзе, который приехал вместе с Владимиром Алексеевичем и своей женой Леной, высокой, красивой и решительной женщиной.
Тост, о котором я упомянул, был одним и тем же из года в год, так по крайней мере мне казалось. Смысл его был таков. Вот, дескать, если будущие исследователи будут восстанавливать историю этого места и дома, где мы находимся, то будут крайне удивлены. Как это в одно место, к одному человеку приезжают такие разные, казалось бы, люди, вернее, люди разных профессий, к примеру писатели, юристы, ученые, художники, и прибавлял каждый раз, показывая на меня: вот Сергей Харламов, например, духовенство и люди “известной профессии”, то есть сотрудники КГБ.
На именины часто приходили из цековского санатория, расположенного неподалеку от Городни, люди из охраны Брежнева, которым было все равно, куда и к кому идти, лишь бы посидеть за столом и выпить, тем более за таким радушным и изобильным столом, как у о. Алексея.
И каждый раз, произнося тост из года в год, Владимир Алексеевич говорил: “и люди известной профессии”, что, естественно, их страшно злило. Не раз я слышал их раздраженный шепот, когда произносился тост: “сейчас опять скажет “люди известной профессии”. И он действительно это говорил, а они мрачно слушали. Однажды после такого вечера, когда все разъезжались, они пригрозили ему. Но он обозвал их чекистами, сказал, что его не испугаешь, не из таких и т. д. Видно, не любил их за что-то и не очень-то боялся.